Телевизор. Исповедь одного шпиона - читать онлайн книгу. Автор: Борис Мячин cтр.№ 111

– Ладно, – недовольно проговорил великий визирь, спустя минуту или даже две после моего вердикта; лицо его было очень бледным и дрожащим. – Ты выбрал свою судьбу. Ты убьешь его, Магомет, а потом выбросишь за стены крепости. Мы не воспользуемся этим оружием, но и нашему противнику ты тоже не достанешься. Очень, очень жаль… Убей его прямо сейчас.

Черный осман тяжело вздохнул, явно сожалея о том, что все его поиски и разговоры со мною не увенчались успехом, и что я оказался таким твердолобым. Я увидел, что он вынимает из ножен свою кривую саблю, а затем решительным шагом наступает на меня. Я закрыл лицо руками. Всё было кончено.

Всё, что было, прошло, думал я, созерцая древние останки римского театра, следы былого могущества самой великой державы Средиземноморья; теперь здесь пасутся козы, и хлипкий туман съедает острые углы римских камней, делая их мягкими, как ручки младенца.

– Il signore e la signora! – разнесся над долиною гулкий голос распорядителя. – Эти благородные дворяне решили разрешить накопившиеся меж ними противоречия угодным Богу способом. Я, signor Manservisi, буду вашим судьей. Эти люди, собравшиеся на трибунах театра (их было десять или двенадцать человек), будут вашими зрителями и непосредственными свидетелями того, что всё случившееся произошло по вашей собственной воле, безо всякого принуждения. Назовите же ваши имена и поясните нам причину вашей ссоры.

– Я граф Карельский, а это мои секунданты, гг. Тейлор и Войнович, – проревел Батурин, подкручивая перчаткой свои усы. – Причиною этой дуэли стало оскорбление, нанесенное моим противником, шевалье д’Эоном, прекрасной даме, которая в данную минуту восседает на трибуне, в ожидании разрешения спора. Я требую, чтобы шевалье принес моей даме извинения…

– Я шевалье д’Эон, – отвечал его противник. – Истинной причиной поединка является страстное желание моего оппонента утихомирить свою желчь, не дающую ему покоя уже много лет. А это мои секунданты, гг. Монбельяр и Лузиньян…

Всё это похоже на какой-то церковный обряд, подумал я. Мы будем танцевать друг с другом дестрезу ^[358], будем вставать на колени, и причащаться кровию агнца, а затем будем принесены в жертву на алтаре; да будет так, аминь.

– Господа, скрестите шпаги!

Мне достался Лузиньян. Это был крайне противный, увертливый тип с мушкой на припудренном и слегка прирумяненном лице; он был одет в золотистого цвета жилет, длинные его власы были убраны в пучок. Я смотрел в его колеблющееся как будто на утреннем ветру лицо, с трудом отбивая его выпады, и думал только об одном: что это лицо представляет для меня всё то, что я так ненавижу в современном обществе: человека, лишенного воли и веры, человека, живущего одними только наслаждениями и забывшего о вещах, без которых никак не возможна подлинная человеческая жизнь. Что есть жизнь? Страсть, боль, стремление. А эти люди живут лишь затем, чтобы пощекотать нервы, съесть чего-нибудь вкусного, выпить, увидеть экзотические страны, побывать на королевском балу. Они называют это вкусом. Для них мнение света в стократ важнее голоса своей чести и совести. Эти люди как цветы из оранжереи, красивые и бессмысленные; в один прекрасный день садовница срежет их и отнесет на цветочный рынок. Они еще будут стоять какое-то время в вазе, лишенные корня, пока не завянут окончательно и не будут выброшены на помойку, где их склюют вечно голодные, галдящие чайки. Эти люди бесплодны, вот в чем все дело. Это семена, брошенные на дорогу; их судьба хорошо известна из Евангелия.

– Alla stoccata!

Мы дрались шпагами; так пожелал шевалье, как человек получивший вызов и право выбора оружия. Он хотел почему-то, чтобы это была именно дуэль три на три, и именно на шпагах, как это было уже однажды при Генрихе Третьем. Это странное, двуполое существо жило не сегодняшним днем, оно было своими мыслями в другой, более благородной эпохе, и просто не понимало, что это смешно. А с древней римской сцены на нас смотрела косоглазая княжна, которую это всё лишь забавляло; она махала своим веером и улыбалась, и я вдруг всей своею душой, до самого последнего нерва, возненавидел ее, и возненавидел себя, за жалость, на минуту колебнувшую мое сердце. Это был сам Антихрист, который получал удовольствие только от того, что люди разных наций умирали, здесь, на этой древней арене.

Я ударил своего противника, ударил, и ударил еще раз. Шпага рассекла ему до крови плечо, он упал и теперь тяжело дышал, думая, подниматься ему или сдаться. Я ходил вокруг него, посолонь и противосолонь, показывая рукой, что нужно встать и продолжить бой; он сомневался. Англичанин к тому времени тоже загнал в угол своего Монбельяра и теперь просто шпынял его, как бьют в английском боксе: удар справа, удар слева, arrebatar, medio tajo, mandoble ^[359], – бесконечная серия разных выпадов и приемов, только чтобы противник сломался, задохнулся. А посередине театра вовсю колошматили друг друга Батурин и д’Эон, здесь творилось какое-то безумие, взращенное двадцатью годами вражды; это было похоже на две молнии, столкнувшиеся в темном небе, два электрических разряда, желающих уничтожить друг друга, не убить физически, но опозорить противника, лишить его чести. Батурин был похож сейчас на палестинский ветер, хамасин, который срывает шляпы и парики, и подгибает к земле колена верблюдов; что-то необъяснимо-азиатское, монгольское мелькало в его раздувшемся от напряжения лице. Д’Эон, напротив, был хладнокровен, собран, но и его порой выбешивало, и он терял над собою контроль, и лицо его, как тогда, в доме у княжны, обретало звериный оскал.

Мой противник сдался. Монбельяр тоже признал поражение и примирился с Тейлором; оставалась только главная пара; нам стали кричать с трибун, чтобы мы отошли в сторону, чтобы зрителям было лучше видно. Я отошел к краю трибуны, прислонился к стене и, присев, стал смотреть, нет ли где воды.

– У вас кровь, – услышал я рядом с собою. – Давайте я вам вытру.

Я обернулся на голос и увидел высокую девушку, весело улыбавшуюся мне, зрительницу; все ее лицо было в рыжих веснушках.

– Дайте лучше воды.

– Вот, есть немного вина, возьмите…

Я пригубил вино, и подумал, что так всё, наверное, и было тогда там, на Голгофе; и зеваки смотрели на это, и думали, что это весело; и когда Он попросил пить, римский солдат протянул ему на копье губку с уксусом; Он отпил и прошептал обсохшими губами: «Свершилось!» – и умер.

– Вы храбро сражались, – сказала девушка, – как настоящий рыцарь, как Парцифаль. Вы верите в вечную жизнь?

– Да, – сказал я.

– Это хорошо, – ласково и грустно сказала она. – Хорошо, что кто-то верит. Как вы думаете, кто победит, швед или француз?