Он выступал в университете Лос-Анджелеса, в небольшом лекционном зале, битком набитом студентами. Эта девушка подошла к нему после выступления. Скромно стоя в сторонке, подождала, пока он подпишет все экземпляры и ответит на все вопросы. А потом сказала:
– Убейте меня.
Писатель изумленно уставился на нее – ведь ожидал он вопроса о феминистической теме в его последнем романе или, на худой конец, «что вы сейчас читаете?» (вопрос-тест, проверяющий, достаточно ли сложны и причудливы для «культового писателя» его вкусы).
– Прошу прощения?
– Убейте меня. Заберите мою жизнь.
Она не шутила, а если и шутила, превосходно это скрывала. В ее словах, в том, как она держалась, не чувствовалось никакого легкомыслия. Он пригляделся. Девушка была совершенно типичной, можно сказать, совершенно обыкновенной: черные джинсы, черная футболка, очки в черной пластмассовой оправе, короткая стрижка, серебряное колечко в ухе. Под мышкой зажата его новая книга. Он не знал, как реагировать. И рассмеялся.
– Уже поздно. Мне пора.
– Убейте меня, – повторила она.
Он оглянулся вокруг в поисках подмоги. Один из профессоров, организовавших выступление, подошел к нему и улыбнулся девице.
– А, Дейдра!
– Я говорила мистеру Чайлдсу о том, как восхищена его новой книгой, – соврала девица.
– Дейдра – одна из лучших наших студенток, – сообщил профессор.
Девица просияла.
Профессор пригласил его в паб при кампусе выпить, и Чайлдс согласился, надеясь, что Дейдра с ними не увяжется. Однако час спустя, когда он, слегка под хмельком, вышел на парковку, она ждала у машины.
– Убейте меня.
Он покачал головой и попытался ее отстранить, чтобы открыть дверцу машины.
– Убейте меня. Заберите мою жизнь.
И он ее убил. Без дальнейших приглашений. С легкостью – словно вылил на нее всю скопившуюся за годы ярость. Схватил ее за подставленное горло, впившись пальцами в нежную мягкую плоть, и душил, ощущая под кожей напряженные артерии, вены и хрящи. И, сам не зная почему, испытывал такой восторг, словно наконец-то наносил ответный удар Судьбе, запершей его в невидимой клетке «культовости».
Жизнь затрепетала и умерла в Дейдре; тело девушки вдруг стало намного тяжелее. Он выпустил ее из рук, и она упала, глухо стукнувшись головой об асфальт. С застывшей на губах улыбкой.
Тело он оставил на стоянке. Ни полиция, ни кто другой его назавтра не побеспокоил. И послезавтра. И послепослезавтра. Вслед за катарсисом убийства какая-то глубокая летаргия охватила Чайлдса, и остаток недели он провел у себя дома, бесцельно слоняясь из комнаты в комнату.
* * *
В следующий понедельник в Брентвуде, где он подписывал книги для читателей, на пути к машине его остановило томное существо неопределенного пола – все-таки скорее парень, решил Чайлдс.
– Убейте меня, – сказал он.
Чайлдс окинул взглядом его стильную стрижку, выщипанные брови, модный костюм, облегающий костлявое, почти истощенное тело.
– Хотите, чтобы я вас убил?
– Да. Пожалуйста. Заберите мою жизнь.
Чайлдс немного подумал.
– Садитесь в машину, – сказал он.
Они поехали в горы – в пустынные места, не посещаемые туристами. По дороге оба молчали. Поглядывая украдкой на своего спутника, Чайлдс видел на его женственном лице не страх, не сомнения, а лишь устало-презрительную мину, словно андрогин играл на сцене или позировал перед невидимой камерой.
Чайлдс убил его монтировкой.
Металл сокрушил кость, кровь и мозги брызнули во все стороны, и Чайлдс вновь испытал то же радостное возбуждение. На этом можно было бы и остановиться – юноша умер после первого же удара, – но он бил и бил, снова и снова, пока голова юноши не превратилась в кровавое месиво.
* * *
Летаргия, охватившая его после этого, длилась недолго – лишь до следующего дня, когда Чайлдс пошел на встречу с читателями в книжный магазин. На этот раз он пригласил девушку к себе домой и зарезал кухонным ножом.
У нее тоже был экземпляр его романа.
Он налил себе выпить и задумался. Новый роман… Очевидно, все это как-то связано с его последней книгой. Предыдущие его произведения тоже иной раз вызывали у читателей странные отклики, но он приписывал это особенностям читателей, а не своего письма. А теперь старался припомнить, сталкивался ли в прошлом с подобными «психическими эпидемиями», с одинаковыми необычными реакциями разных людей, – и ничего такого не припоминал.
Что происходит? Возможно ли, что новая книга каким-то образом обратилась напрямую к коллективному бессознательному, что выбранная им последовательность слов роковым и неизбежным образом нажимает на кнопку человеческого мозга, ответственную за жажду самоуничтожения?
Похоже на сюжет еще одного романа…
Он перевел взгляд на тело девушки. Пожалуй, еще более странным и пугающим было то, что он шел навстречу желаниям своих читателей, что сам ощущал позыв их убивать. Он убил уже троих. Но воспоминания об этих убийствах плоски, бесцветны, словно о том, что он написал, а не совершил своими руками. Даже сейчас, глядя на лужу свернувшейся крови на полу, Чайлдс не чувствовал ни горя, ни гнева, ни раскаяния, ни отвращения. Быть может, написанные им слова заставили читателей приносить себя в жертву – а в него впрыснули противоположное стремление, стремление забирать у них жизнь?
Он прикончил выпивку, загрузил тело девушки в багажник, прибрался на кухне. Потом отвез тело в парк и забросал сухими листьями и травой.
* * *
Проснулся Чайлдс бодрым и свежим, и в первый раз за год – с того времени, как отдал в печать свой последний роман, – сел писать. Занял пост перед компьютером в восемь утра и поднялся – с ноющей спиной, затекшими ногами и глазами, в которых словно песку насыпали, – в девять вечера. В лотке принтера лежали тридцать страниц, покрытые текстом с обеих сторон. Причем хорошим текстом. Весьма хорошим. Перечитывая его завтра, он не будет морщиться, не порвет страницы и не отправит в мусорное ведро, как частенько приходилось делать. Он написал начало нового романа – и этот роман будет доступен не только избранным; знакомые темы и стиль остались в неприкосновенности, но к ним добавилось что-то новое – какая-то универсальная мощь, дающая силы достучаться до читателей самого разного возраста, образования, вкусов.
Он надеялся…
Нет, знал.
Знал, что эта книга станет для него переломной.
Это дело следовало отпраздновать. Чайлдс сложил листы бумаги в конверт, убрал его в ящик письменного стола и вышел на улицу. Был теплый вечер. Облачное небо, затянутое смогом и подсвеченное огнями ночного Лос-Анджелеса, отливало рыжеватым пурпуром. Пить он не хотел – хотел только как-то отметить свою победу, выпустить пар и повеселиться.