Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 270

Обернулся.

Поодаль, в белёсом небе за обелиском Свободы, льдисто голубела плашка высотной гостиницы, а спереди и слева, над черневшими, спутанными ветвями парка, на куполах дородного псевдовизантийского храма, пятнисто ещё лежал снег, но в стёклах кондитерских, табачных и цветочных киосков горело солнце; пёстрая молодёжная двуязычная сутолока у автобусной остановки… всё было так знакомо, в беззаботном ералаше, воцарявшемся в голове, замелькали даже простенькие значения латышских вывесок, хотя Вольман лет пять как не был в Риге; необъяснимо растроганный встречей с городом своего детства, осматривался: как много живых цветов, – тюльпаны всех нежнейших оттенков, белые и лимонно-жёлтые нарциссы, крокусы, фиалки, мимоза на больших ветках, остро-пахучая, жёлтыми шариками празднично замусоривавшая тротуар, – однако цветы он купит попозже, через часок; во внутреннем кармане пальто музыкальная дрожь пробила мобильник.

– Убили Ашота, убили Ашота, – запричитала трубка голосом Жанны, компаньонки Габриэляна. Вольман почуял, сразу же почуял, как остро, дурманяще-тревожно, удушающе даже, запахла мимоза. С упавшим сердцем он выслушивал ненужные ему подробности убийства: чёрная метка, последнее кучумовское предупреждение?

Так уж совпало, что в это же самое время, в усадьбе, отделённой полосой берёзового леса от Сергиева Посада, старику с лошадиным лицом, который прогуливался под перезвон колоколов Лавры по своему саду перед обедом, докладывали о…

Кто убит, за что? – Германтов опять приблизился к витрине с телевизорами, поправив на плече ремень сумки; знакомая кучка зевак, растиражированная экранами, и впрямь застыла в скульптурной выразительности.

Хорошо хоть, что его эта уличная криминальщина не касалась.

Никаким боком не касалась.

И опять, – сумбурная активность и нахрапистые социально-экономические перемены напрямую ведь тоже не касались его, обычного прескромного в запросах своих покупателя-потребителя, – опять он подумал о новом русском капитализме, словно горделиво расхваставшимся, как вульгарным шиком своим, так и сразу всеми теми ужасами, которыми нас, как оказалось, не без оснований на то, запугивали социалистические идеологи; подумал о капитализме с изысканно-манерным изобилием фаянсовых и кожевенных изделий и – дикостью, жестокостью, с тёпленьким ещё мертвецом, ноги в дорогущих туфлях картинно, словно на потребу братии телеоператоров, спешащих к очередной сенсации, протянувшим из подворотни на тротуар; вот уж чего никто из совестливо-велеричивых мечтателей-умников, жаждавших, как принято было в шестидесятнической среде, просветляющих, – только прогрессивных и просветляющих, только справедливых и добрых, – других не примем! – перемен, не смог бы, будь и семи пядей во лбу, предвидеть; ну да, мечтали в трепетных снах своих о радужном, не хуже чем в Швеции, социализме, а… а тут, – ёрнически заулыбался, машинально прикрыв глаза, – нате вам, сладкие лунатики, зачарованно бредущие к свету всеобщей справедливости по карнизам мрачной реальности, выкусите: разве не снайперски-меткие неуловимые киллеры правят отныне бал? – стрелки по движущимся бизнес-мишеням, едва ли не состоящие на госслужбе, деловито выполняют расстрельные заказы, а для самих киллеров тем временем моделируется престижная униформа, которую, не иначе как для долгожданного улучшения инвестиционного климата в России, вскоре сам великий и могучий Юдашкин, кутюрье на все переходные от социализмов к капитализмам времена, покажет на престижнейших помостах миланской недели высокой моды: этот, мышиного цвета, строгий мундирчик сгодится для тех простоватых киллеров, кто не только пистолетами вооружён, но и кастетами и битами в темноте убойно орудует, а этот, коричневатый, с позументом, с воротником-стойкой, украшенным золотыми веточками, для тех, кто виртуозно управляется со стволами с оптическими прицелами.

Так, открыл глаза.

И тотчас же вспомнился Германтову шелушившийся, с запылёнными струпьями извёстки, пилон в достославной котельной Шанского, – пилон с репродукцией брейгелевских слепцов; а попозже Просветители ещё и подарили слепцам розовые очки… Но это – лишь избранные знаки горькой всемирной, по сути, – ветхозаветной, мудрости, лишь ситуативно и слегка по ходу исторического времени подновляемой: так было, так будет. А как не вспомнить что-нибудь сугубо-нашенское и сверхвыразительное, – относительно недавнюю телесценку, заснятую на каком-то народном татарском празднестве: Ельцин с повязкой на глазах, – сказочно как хороша метафора, – огромный, сжимающий двумя ручищами былинную палицу, богатырь-президент замахивается, чтобы вслепую разбить горшок.

А о чём, поругивая партийно-советскую власть, травя анекдоты про неё и жалуясь, что жмёт, давит, обрекает влачить бессмысленное существование, нехудшие умы наши мечтали с завязанными глазами в шестидесятые-семидесятые? Теперь кажется, что сами себе завязывали глаза…

Так какого же будущего хотели?

Как давно всё это было, давным-давно… а ничто, показалось, ничто в изменившемся торопливом мире не сможет потревожить его необязательные воспоминания.

Ну не смешно ли! И тогда-то, в далёкие уже годы, Германтову, к нехудшим умам тоже, наверное, принадлежавшему, но, само собой, никакими особыми идейно-общественными доблестями не наделённому, лишь наперекор «Краткому курсу истории ВКП(б)» просвещённому и кое-чему выученному Анютой, было смешно слушать иные из самообманных речей, а уж сейчас, после того, как, раскрошившись изнутри, безо всяких внешних толчков обрушился наш деспотический Карфаген, и возник на руинах советской власти дикий капитализм, в тогдашнюю притягательность столь прекраснодушно-пустых, как социализм с человеческим лицом, стереотипов, мечтательно навязываемых близкому будущему, и вовсе трудно было б поверить: гордо содрогаясь от наплывов отваги, мечтали о восстановлении «ленинских партийных норм», умилялись и горячо аплодировали на «Диктатуре совести» и прочих политых социалистическим сиропчиком пьесках про «Декабристов», «Большевиков»; Вознесенский срывавшимся от волнения голоском требовал «убрать Ленина с денег»… это что – явная передозировка шестидесятнической мечтательности, вкупе с исключительно московскими глупостями известности-публичности-популярности, выдаваемыми самим себе за «очищение» и «движение к правде», за новейшие «этапы большого пути»?

В областном Ленинграде, отлучённом от столичных трибун и соблазнов, Германтов таких глупостей не слыхивал, во всяком случае, – от поэтов.

Хотя многие интеллигентские компании были заражены общим вирусом… – мутировавшим, конечно, от этапа к этапу большого пути, но всё же народовольческим? – о том, что давно минуло, что лишь слабеющий побочно-ретроспективный интерес могло бы представлять ныне, продолжал думать он, продолжая одолевать внутреннее сопротивление: ну зачем всё это, идейно-затхлое, небрежно ходом жизни самой отброшенное, ему теперь вспоминать, когда позади – руины, и резко, как картина в компьютеризованном театре, сменилась эпоха, и впереди… впереди так мало оставалось; зачем?

Разве что затем, чтобы припомнить ушедших.

И… и как же надоедливо высовывались раз за разом из подсознания, как из тёмной подворотни, ноги трупа в дорогих, с острыми носками, щиблетах.