Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 272

И никого уже нет из завзятых говорунов на этом свете, никого.

Ну… почему же никого?

Данька Головчинер – жив, да как ещё хорохорится, строя планы на будущее, а ему ведь уже под восемьдесят! Вспомнилась его журавлиная походка, глубоко засевшие чёрные блестящие глазки, нос-крючок, брезгливые губы, способные свёртываться в трубочку, сухая, неестественно-длинная рука с поднятой над головой рюмкой водки. Несколько лет с Данькой не виделись, но тот недавно вдруг позвонил, расхвастался, что подписывает контракт с турфирмой, будет в марте-апреле, до наступления жаркого сезона, водить в Венеции русские экскурсии по памятным местам Бродского; как же ты, ЮМ, столько всего необязательного запомнивший, о Данькином звонке позабыл? – всё сказочно-удачно складывается: ещё и Даньки Головчинера в Венеции, на пару с Вандой, не доставало тебе, ох, Данька ведь тоже сразу после карнавала…

Боже, кто это? – седые густые космы из-под плоской клетчатой кепочки, седые брови, багровое рыхло-расплывшееся лицо… мимо прошёл, уверенно ступая, киновед-Шумский; постаревший, но – узнаваемый.

Да, не только Данька Головчинер жив и не угомонится никак, ещё и киновед-Шумский жив!

Да! – что же им показывал в последний раз в «Спартаке», перед символичным, как самосожжение, пожаром, Шумский? Кажется, «Кабаре». – Прототипом был берлинский клоун Карл Валентин, о нём писали Томас Манн, Фейхтвангер, Брехт, – просвещал Шумский, – а кабаре, – скрещивал руки на груди, – становилось ещё и трагически-фарсовым политическим образом-обобщением, фашизм побеждал, и вы увидите как по мере движения фильма зал кабаре заполнялся штурмовиками; да, тоже символично в каком-то обратном смысле: советская власть, как бы вспомнив и про свои всепобеждающие начала, дух испускала на «Кабаре»; проводил взглядом вальяжно-внушительную спину Шумского, облачённого в добротную тёмнозелёную дублёнку, – да, Шумский, забуревший, но – живёхонький; а Данька, по-прежнему неугомонный Данька, собирался на гастроли в Венецию, и как раз после карнавала собирался.

Да… Данька тоже жив, и я жив, как там пел Галич, «я не знаю кто живой, а кто мёртвый»? – бормотал под нос Германтов, – и оба мы, я и Данька, собираемся в Венецию в одно время, и подруга наша, Ванда, приятная во всех отношениях, – туда же… вот так номер! – кто только нынче ни засобирался в Венецию, с чего бы это, с чего? Ко всему у меня, живого, – живого? – вздохнул, то ли радуясь, то ли сожалея, – поминальный день; кого только из близких, начав с раннего утра, я сегодня не вспоминаю.

Спальня на рассвете была полна угроз, тревог, смутно предупреждали о каком-то несчастье даже стоны и посвисты ветра, а он вспоминал, вспоминал…

И сейчас, – не хочу специально вспоминать, а вспоминаю, с усилием вспоминаю: прошлое уже слиплось в ком, а я…

И почему это, а не то лицо вспоминается?

И кто же я, вспоминающий, кто? – я и сейчас завишу от тех, кого вспоминаю? – глянул в витрину, наткнувшись на ответную снисходительную улыбочку.

Так как, – завишу?

Так. И почему же это лицо, это событие, а не то, этот разговор, а не тот? Я лишь те лица, события, разговоры извлекаю из прошлого, которые, собственно, и сформировали меня таким, каким я, действительно, стал, – я исподволь извлекал и до сих пор извлекаю из колоды прошлого лишь те карты, что были «формообразующими» для меня самого? И я извлекаю свои слова из давних общих разговоров, чтобы сейчас скомпоновать из них соло? Но смогут ли смыслы, отжатые из полузабытых бесед, получить хоть какое-то практичное продолжение? Я что, способен переформироваться на склоне лет, или, как выражаются теперь, – переформатироваться?

Какое-то звучащее дуновение нагнало его.

Гена Алексеев незримо следовал за ним по Большому проспекту? Тут же обрёл отчётливость ироничный вопреки остранённости своей, будто бы из мутной небесной голубизны зазвучавший голос:

когда бы я только знал

как это выглядит

откуда это взялось

для чего это предназначено

кому это нужно

кто к этому причастен

кого это возмущает

где это останется

с кем это раньше случалось

как этого избежать

и почему это так происходит!

Так. Я задаю вопросы своему мозгу, или – мозг сам себе задаёт вопросы, а сознание, информативно-многослойное сознание, неизвестно где находящееся и неизвестно чем в претензиях своих на понимание ограниченное, возможно, продуктом мозга и не является… но до чего же чутко отзывается сознание на дуновения времени; да, время, точнее, наверное, было бы в заумном духе физиков-небожителей сказать, – антивремя, периодически течёт ли, дует из будущего, активизируя-актуализируя в памяти о прошлом то ли, это событие или слово, и – дразня нашу интуицию… Время – иллюзия, которая предъявляет перпетуум-мобиле, по произволу своему выбирающий направление движения в обжитом нами пространстве и нас самих заставлющий двигаться с учётом этого выбора? Вот и он с раннего утра уже с замирающим сердцем упрямо идёт навстречу повернувшему вспять, как изменивший привычное направление своё ветер, временному потоку, перепутавшему прошлое с будущим, – отлавливает во встречном потоке как бы давно оторванные, но пугающе-чудесно заряжённые будущим листки календарей: что-то будет, что-то будет?

Прошлое, будущее… – поток един?

Как же:

не расчленяя мощный поток быстротекущего

времени

на отдельные куцые отрезки

нагнуться

и опустить ладонь в поток

поболтать рукою в потоке

хмыкнуть

и войти в поток по колено

постоять в потоке

крякнуть

и опуститься в поток по грудь

посидеть в потоке

охнуть

и погрузиться в поток с головой

утонуть в неистощимом потоке всемогущего

времени

– До чего же хитро Гена затягивает завязку стихотворения, тянет и тянет с видом простака, правда? – спрашивала Катя, когда они лунной ночью шли из Алупки в Симеиз, – растягивает, чтобы завязка разорвалась вдруг главным смыслом? Хитрость Гены – в усыпляющей монотонности завязки?

И далее:

но главное

не рассекать мутный поток беспощадного

времени

на куски

но главное

удержаться

не поддаваться соблазну

А он, конечно, поддавался соблазну и расчленял-рассекал поток.

И изумлялся: как же недавно всё-таки всё это было, совсем недавно.

Сейчас, на Большом проспекте, вспоминались ему по подсказкам летучих ассоциаций те ли, эти лица и обстоятельства, те ли, эти слова, когда-то произнесённые, хотя он не понимал самого принципа отбора воспоминаний, за который не иначе как отвечало шестое чуство; из его памяти всплывало сейчас нечто, сравнимое по свойствам отбора с тем, что социологи называли случайной выборкой? Мелькали выхваченные из потока времени лица, сжималось сердце. Увы, настырно-болезненная памятливость не могла оживить ушедших.