Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 273

Что же было ему поделать?

Ему, возможно, – ему одному, одному на целом свете, запомнились мимика, жесты, тембры голосов, смех: все они такими дорогими для него сделались, какими не были при жизни своей.

Но сейчас он и вовсе восстанавливал не антураж встреч, не повадки-привычки и выражения лиц, и вообще не о ярких, увы, почивших, индивидуальностях, не о конкретных типах-характерах он вспоминал! Чтобы не отвлекаться на конкретику, он даже нехитрые бытовые аксессуары скудного времени повыбрасывал из зрительной памяти. Сейчас, на Большом проспекте, они, типы-характеры, всё ещё обнадёженно пировавшие за столами минувшего, лишь превращались для него в бесплотные функции поколенческого заблуждения… – какого-то идеалистичного заблуждения, и впрямь обладавшего, как и вменено заблуждению, особенной энергетикой, но давно уже отделившегося в сознании Германтова от симпатичных своих, подзаряжаемых этим коллективным заблуждением, носителей…

Заблуждением?

А твой-то идеал, – подкалывал себя, – самотёк?

Как же, самотёк – идеал осторожного лентяя; но ведь и лежебока бывает прав?

Так думалось Германтову не только из-за подтверждения давней его интуитивной правоты: власть в России лишь охранительную мускулатуру наращивает, когда ощущает протестные настроения, а уж любое выступление против властьпредержащих лишь мобилизует репрессивные органы, да, власть желательно оставлять наедине с самою собой, именно в самотёке дней, в такой замкнутости-заброшенности самовластья начинаются подковёрные разборки в руководящей элите, всё быстрее изнашиваются сами властные механизмы: трёхдневное самообрушение когда-то казарменного, искоренявшего врагов, а потом, когда врагов не стало, всё заметнее дряхлевшего коммунизма, получилось ведь и в самом деле ошарашивающе-быстрым и, как будто бы, эффективным, – для набивания своих карманов не привыкшими зевать особями из бывших коммунистов точно уж эффективным, – достаточно по сторонам посмотреть; а идейно-высоконравственные герои на котурнах и, тем паче, – на революционных баррикадах, как и сами баррикады, для романтичной смены формаций, слава тебе Господи, не понадобились, потенциальные герои тихо отправились обиженные мемуары писать.

Итак, лица отделились давно от индивидуально порождавшихся смыслов, размылись, а индивидуальные смыслы будто бы слились в общий. И всего-навсего он вспоминал – слова, слова, слова.

Вспоминал одни и те же слова.

Оголившиеся слова.

Может быть, потому вспоминал, что казалось ему теперь, будто несвободное прошлое, в отличие от высвобожденного из пут, но пустоватого капиталистического настоящего, было начинено особыми смыслами? Или – всякое время смыслы свои обнаруживает лишь тогда, когда минет оно, а воспоминание в качестве распознавателя смыслов и само-то по себе неизбежно идеализировано?

Так ли, не так, но странным образом он, глядя на пролетающие мимо него в витрине, – поверх предметов купли-продажи и небесного блеска, – чёрные, красные, зелёные пятна-отражения автомобилей, воспринимал собственные воспоминания как единственно-доступный ему язык метафизики.

И хотя и тогда не очень-то, по правде сказать, трогали Германтова стандартные идейные томления, так и не нашедшие достойного практичного выхода, почему-то он до сих пор продолжал удивляться заразительным стереотипам критического мышления, которым лишь счастливые вольности его семейного воспитания-образования позволили ему не заплатить дань… как всё-таки ему повезло, как повезло! Он как-то в сторонке оставался от левых настроений и глуповатых иллюзий, бередивших умы и души его ровесников, как если бы у него был прочный иммунитет от навязчивых идеалов немедленного справедливого переустройства мира, а от хмеля революционной романтики его, если по правде сказать, мутило: он, наверное, благодаря, как особенностям развития своего, так и особенностям умственного склада был взрослее и уже поэтому, – консервативнее своих ровесников; да, эпоха выпала им, юным и доверчиво-устремлённым, прекрасная, оттепельная как-никак, а вот ничего эпохального в области мысли она, эпоха та, так и не породила… обидно?

Но кому это могло быть сейчас обидно… и кому все некогда казавшиеся принципиально-важными, но, как быстренько выяснилось, исторически бесплодные противостояния «на словах», сейчас, когда слепо несётся невесть куда другая жизнь, вообще могли бы быть интересны? – проехали и забыли; подтверждена правота Довлатова, который в своё время небрежно бросил: советское, антисоветское, – какая разница? Теперь-то советское и антисоветское и вовсе безобидно перемешались.

И всё же Германтову сейчас, – как и много раз прежде, – было трудновато побороть искушение, чтобы пусть и походя и, конечно, негласно, а не предъявлять многим мечтателям из недалёкого прошлого запоздалый счёт. Все ли, не все вокруг него, но уж точно многие из тех, с кем издавна он общался, словно заспиртованы были в кунсткамере его памяти: уже и после падения Хрущёва, в эпоху даже позднего и подгнивавшего брежневизма, продолжали свято чтить и отстаивать, как последний рубеж, высоконравственные диссидентские позывы-призывы и бескомпромиссные требования, не расставались с мечтами изменить, подогнав под абстрактные идеалы, реалии «развитого социализма», а вот он, злопамятный Германтов, зная тем лживо-тупым реалиям цену, как бы посвящён был ещё и в засекреченные планы Истории; вызывая огонь на себя, но не впадая в запальчивость, сказал даже как-то, что диссидентское движение при моральной безупречности своей и вопреки индивидуальным подвигам Голанскова, Буковского или Гинзбурга закончится общественным пшиком, разбив вовсе не оковы номенклатурного режима, но, к сожалению, вдребезги разбив лишь личные судьбы большинства диссидентов, – со временем диссиденты, которых не успеют выслать, – сказал тогда Германтов, – пренепременно между собою перегрызутся, так как каждый из них свою освободительную теорию спасения России от партийной диктатуры в необольшевистском духе провозгласит единственно-верной, – на манер молящегося, конечно, на возвышенные постулаты западной демократии, но при этом абсолютно нового марксистско-ленинского учения.

– А как те, кого успеют выслать?

– Ну те, как водится, перегрызутся в эмиграции.

– Но почему – пшиком? – диссиденты слишком далеки от народа?

– Дальше – не бывает!

– Но диссиденты ведь так убедительно требуют от Советской власти исполнения законов, своих же законов.

– Да плевать им в Кремле на все законы, свои и чужие, – на стороне Германтова к спору подключился Динабург, мало что умница-философ, так ещё и лагерник со стажем, с кем только он не соседствовал на нарах… – законы для них, это вообще чужой этикет, – резко откинул со лба спутанные лёгкие волосы, – они, властьимущие, сами себе законодатели, а дуракам и вовсе закон не писан.

– А носорогам?!

– Не забывайте, носороги у Ионеску – те же люди.

– Как тираническая власть, так и народ-богоносец, за права-свободы которого радеют искренне диссиденты, вообще в законадательстве не очень-то и нуждаются, – добавил Германтов, – законами ещё надо пользоваться ответственно, а…