Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 267

Как-то одно с другим не вязалось… и – вопреки внутреннему сопротивлению – он продолжал о несусветной чепухе думать: если хромированное колесо с чудесной шиной Пирелли вдруг на полной скорости от мощного сверкающего вездехода отвалится, куда же оно докатится? Он ни за что не смог бы собрать во внятную панораму жизни нынешние хаотичные противоречия, среди коих все эти, туда-сюда идущие по тротуару люди вроде бы – хуже, лучше, а всё же вполне сносно, – себя чувствуют.

И я теперь, автоматически потребляя съедобно-несъедобные плоды этих противоречий, себя вполне сносно чувствую, – подколол себя Германтов, отразившись в витрине, – разве не так?

А невнятная рваная панорама новейшей реальности, причудливые фрагменты которой один к другому не подогнать, что напоминала ему?

Какие-то заготовки для продвинутых инсталляций и прочего, прости Господи, актуального искусства?

Пока же выдыхались спекуляции на образах советчины; а когда-то Германтов в Вашингтоне, в одном из строго-респектабельных смитсоновских музеев на Молу, пошёл сквозь пустынную анфиладу стерильных кондиционированных зальцев на неожиданно зазвучавшую вдали знакомую с детства песню и наткнулся на инсталляцию Кабакова. Осмотрел представленные в разрезе, – как в театре, без четвёртых стен, – коморки коммунальной квартиры с засаленными обоями; обвалившаяся с потолка, да так и не убранная с досчатого, когда-то крашеного коричневой масляной краской, пола штукатурка, эффектно: на полу посетители музея могли непроизвольно оставлять белёсые следы подошв; и клетчатое рваное пятно дранки темнело над головами, и грязно-зелёная брезентовая раскладушка была задвинута в угол одной из коморок, под полку с головкой Нефертити, слониками и школьными учебниками; на табуретке – раскрытый коленкоровый ящичек патефона с крутящейся пластинкой Шульженко.

Советчина как экзотика хорошо тогда на Западе продавалась.

Но кому всё это сейчас интересно?

Запад уже и свои-то беды, замаячившие на горизонте, как расплывчатая смерчевая столбонада приближавшегося торнадо, похоже, не очень-то склонен осмыслять в неутешительных инсталляциях…

И вообще, художники теперь – факиры на час: на час презентации очередной наскоро вымученной невнятицы, выдаваемой за сенсацию, или – на час фотосессии.

А жизнь?

Жизнь уже умудряется вовсе не задевать искусство? Жизнь, замаскированная под социальное счастье, – нечто формализованно-заведённое и радостно-благополучное, причём, навсегда устойчивое, ну а финансовые торнадо – извините – отдельно.

До поры, до…?

Подковырова улица, – Подковырова улица, обязательные тополя.

«Ив Роше»…

Шик-блеск Большого проспекта и – захолустные улочки: в их поперечных перспективках призван отдыхать взор?

Ну да, там, вдали за этими улочками – острова, залив.

Оглянулся на проносящиеся по свежим асфальтовым колдобинам дорогие машины; куда всё-таки все они так спешат? Сплошной торопливый шорох и весёленькие, как из детских дудочек вылетающие, гудки, у светофоров – повизгивания тормозов… куда они все, куда? Время, словно подчиняясь атомизации сознания, тоже спешно дробится на мельчайшие частицы; сохранятся ли они, хоть какие-то из крупчатых, а вот уже и пылевидных мгновений, в памяти? Помотал головой, недоуменно, как последний дурак, уставился опять в сияющую витрину.

В витрину и парочка прохожих на ходу заглянула.

– Ой, для чего такое огромное джакузи?

– Для группового секса.

Да, вот вам, пожалуйста, за «Ивом Роше», гламурная инсталляция для ублажения грёз быстро разбогатевшей черни, а поскольку гламурная, то, – закон жанра? – лишённая энергетики, расслабленно-безмятежная, заведомо бессюжетная: вот вам, любуйтесь и завидуйте, большущий джакузи-бассейн кляксовидно-свободной формы, где могли бы совместно поплескаться гости немаленькой вечеринки; вокруг стеклянного столика с недопитыми коктейлями, – плетёные из заменителя, внешне неотличимого от натуральной соломы, креслица; на скруглённые спинки креслиц брошены махровые халаты, – бирюзовый, персиковый, гранатовый.

Вот только куда-то подевались купальщики.

После группового секса провалились сквозь дно джакузи?

Намечался сюжет.

И почему-то, – по совсем уж далёкой ассоциии, – привиделся Германтову шест с чёрной тряпкою на конце, мотающийся в волнах.

Как быстро всё поменялось при переходе от социализма к капитализму! – Катя в жалких советских магазинчиках вдоль Большого проспекта ничего путного себе не могла купить, как-то в комиссионке, располагавшейся, помнится, в когда-то тусклом тесном помещении этого вот, залитого светом, лопающегося теперь от изделий сказочного фаянса, прирастившего площади свои магазина, купила от безнадёжности старинные белые лайковые перчатки по локоть, хотя и сама не знала по какому-такому случаю ей смогут понадобиться бальные перчатки проклятого прошлого? А теперь, где оно, унылое равенство в нищете? – покупай всё, что душе угодно, если, конечно, завелись деньжата… покупай итальянский фаянс с сопутствующими радостям омовений вещицами, покупай: в мире гламура нет страданий, старения и, само собою, нет смерти, – только вечные удовольствия.

Композиция, лишённая энергетики? Ну да, ну да, – какая там энергетика, откуда ей взяться, если из жизни изгнана смерть.

Образы вечной умиротворённости и удовольствий?

Германтов всё ещё тупо рассматривал соблазнительную композицию из джакузи для гулливеров, и – вполне сомасштабных стандартным фигурам, – креслиц и махровых халатов.

Какая там панорама вех, требующая осмыслений. Какие там сборные и обобщающие, хватающие за фалды исторический момент или – опережающие саму Историю, инсталляции; при инфляции-то образов, нехватке идей… что это, – болезнь роста, предвестие окончательного распада или невообразимый симбиоз и того, и другого? Развитие-деградация или в другом порядке, – деградация-развитие? Поди-ка такое вырази! Тем паче, что и сам-то по себе новый напористый, воровато-диковатый, неотёсанный, но чутко попадающий в струю, приодетый во всё самое модное, русский капитализм и без актуальных нарочито-образных его отражений в специальных художествах не переставал удивлять, его грубые сверкающие реалии будто бы взрастали и нахраписто разрастались если и не сами по себе, то по законам какого-то самостийного разрушительно-разухабистого искусства, сумевшего на диво всем нам синтезировать неуёмно-неумный примитивизм и топ-модельную претенциозность; вспомнилась статья Шанского, одна из последних: «Жизнь как инсталляция».

Капитализм торопился, как если бы желал наверстать упущенную выгоду за семьдесят лет тотального дефицита? Не от этой ли залихватски-противоестественной торопливости новорожденный капитализм изводили какие-то чудовищные коммерческие мутации, флуктуации и прочее и прочее.

Ну как получалось, что почти все магазины на длиннющем проспекте, словно их владельцы почему-то сговорились конкурировать насмерть, выкидывая на продажу один и тот же товар, и тем самым сбивая цены, начинали торговать обувью, – проспект впору было уже называть не Большим, а Обувным проспектом, но не тут-то было, едва обозначалась и закреплялась эта нелепая в своей тотальности торговая специализация, – наплевав на экономические правила, она вовсе не вела к снижению цен, – как вдруг обувь всех мыслимых и немыслимых моделей за витринами стыдливо исчезала, как если бы падал обвально спрос, поскольку ноги всех потенциальных покупателей были вмиг ампутированы; но тоска не успевала нагуляться в опустелых залах… вскоре обнаруживались за грязными, заляпанными извёсткой стёклами, среди куч строительного мусора и обрывков проводов, подсобники-среднеазиаты, дрыхнувшие, сидя на корточках, по углам, и медлительные молдавско-украинские столяры, маляры, электрики, совсем уж замедленно, словно нехотя на виду у всего города жевавшие самодельные бутерброды с салом; через пару недель, однако, мылись полы и завозилось новое оборудование, стёкла опять блестели и…