– С му-жем? – переспросил он с расстановкою. – Вот как? – И
отошел, присел на золоченый диванчик, принялся натягивать чулки и ботфорты.
Кудри упали ему на лоб, закрыли глаза…
Он больше ничего не говорил, зато Прокопий не унимался, и
вопросы его так и вились над Трояндой, будто надоедливые осы, жаля ее своим
ехидством и принуждая отмахиваться нелепыми, необдуманными ответами:
– А что ж ты по морю в одной рубахе плавала? Али муж тебя
побил да утопить решил? И за что? С полюбовником застиг?
– Он меня не топил! – огрызнулась Троянда. – Его… его вовсе
и нет сейчас. Он… он в тюрьме!
– Ишь? – удивился доселе помалкивающий Васятка. – Знать,
лихой человек! Тоже нашенский ай тутошний?
– Тутошний, – с удовольствием повторила Троянда незнакомое
слово. – Конечно, тутошний.
– А пошто в оковах? – сочувственно спросил Васятка. –
Ограбил ай прирезал кого?
– Нет, он… он… – замялась Троянда, – он просто… поссорился с
одним знатным человеком, с дожем… да, с дожем, и тот… велел его заточить.
– Ну, храбер бобер! – восхитился Васятка. – Ишь, супротив
боярина пойти не заробел! А сам твой-то – он кто? Рыбак? Моряк?
Троянда лихорадочно соображала. Что им сказать? Рыбак? Но
она не похожа на рыбачку, руки ее не загрубели от плетения сетей, не изранены
острыми плавниками и рыбьей чешуей. Купец? Мрачный лик Марко Орландини возник
перед ней, и она мысленно с отвращением от него отмахнулась. Нет, не купец. А
кто? Чем еще вообще занимаются люди? В монастыре она мало что узнала, у Аретино
бывали все больше художники… О! Как кстати вспомнилось! На свете ведь бывают
художники!
– Художник! – выпалила она. – Он художник!
– А, понимаю, – кивнул Прокопий, чьи узкие темные глаза,
чудилось, цеплялись за лицо Троянды, не упуская ни одного выражения. – Стало
быть, писал он дожеву парсуну
[45], да таково намалевал, что боярин в ужасти
его в узилище поверг!
Понадобилось некоторое время, прежде чем Троянде удалось
проникнуть в смысл непривычных слов, а когда ей это удалось, она очень
натурально обиделась за своего несуществующего мужа:
– Вовсе нет! Синьору очень понравился мой портрет, но… но…
«Но – что?» – с ужасом спросила она себя, и тут получила
неожиданную подмогу.
– Но и ты ему понравилась, так ведь? – тихо спросил
Григорий, и Троянда охотно кивнула, не заботясь, что забирается в новые дебри
вранья, и радуясь хотя бы тому, что он вновь смотрит на нее.
– Да, – пробормотал Григорий. – В это я верю.
Троянда затрепетала. Верит, что она понравилась дожу?
Почему? Не потому ли, что и ему самому она понравилась?..
– А потом-то что? – перебил сочувственно Васятка. – С
тобой-то что потом было? Это от боярина ты в исподнем убегала?
Троянда благодарно улыбнулась ему. Добрый человек Васятка,
как все складно у него получилось! Впрочем, радовалась она недолго: в разговор
вновь встрял Прокопий:
– Вона как! Ну бабы здесь! Мужик в тюрьме, а она к другому в
постель влезла!
– Я никуда не влезала! – закричала Троянда. – Вы меня сами
сюда принесли!
– Да мы тебе жизнь спасли, понятно? – с холодным презрением
сообщил Прокопий, но почему-то ни малейшей благодарности Троянда не смогла
ощутить.
– А я вас об этом не просила! – буркнула она. – И сюда
тащить не просила, и его тоже не просила… – Она осеклась, поняв, что ярость,
которую в ней почему-то каждым словом, каждым движением – всем видом своим! –
вызывал Прокопий, завела ее слишком далеко.
– Не просила, верно, – согласился Григорий. Говорил он
негромко, но в голосе его явственно слышалась обида, и Троянда с раскаянием
воззрилась на него, да он отвел глаза. – Виноват. Каюсь. Думал… Ну ладно. Бес
попутал. Проси чего хошь в отместку.
В отместку?! Троянда растерянно хлопнула ресницами, не очень
понимая, о чем это он.
– Для начала платье ей оставь, – добродушно пророкотал
Васятка. – Уж больно оно ей к лицу!
– К лицу, что и говорить! – согласился Григорий,
сосредоточенно озирая свой стоптанный каблук, словно отыскивая и у него лицо. –
Так и быть, бери. Еще чего? Денег?
– Де-нег? – взвился Прокопий. – За что? За что ей наших
денег?!
Григорий только глянул – юнец осекся и отшагнул за широкую
Васяткину спину.
– Сколько хочешь, ну? – хмуро проговорил Григорий, открывая
дверцу в стене и вынимая оттуда деревянный ларчик. – Говори, пока я добрый.
Троянда сделала вид, будто поправляет волосы, а сама
неприметно смахнула слезы, предательски набежавшие на глаза. За что, ну за что
он с ней так?! Что она ему сделала? Хочет заплатить ей, будто портовой шлюхе. А
как она вела себя нынче ночью? В точности как шлюха! Или… или словно была
влюблена, смертельно влюблена в того, с кем делила ложе. Но ведь это же не так?
Так ведь не может быть?..
Но денег она от него не возьмет. Просто уйдет… к своему
выдуманному мужу, прозябающему в какой-то выдуманной тюрьме.
Она уже шагнула к двери – и замерла. Почудилось, ледяная
рука взялась за сердце, а в ушах зазвучал чей-то хриплый, гнусавый голос: «Не
повезло бедняге… Его оставили одного… чашка воды… проживет, сколько хватит ему
продовольствия и сил».
Боже мой… Она ведь забыла, совсем забыла! Она спаслась, она
осталась жива, она предается любви, обидам, гневу, она хочет есть, она
испытывает чувства живого человека, в то время как там, в келье искушений
монастыря Мизерикордия, умирает медленно и мучительно человек, которого она,
Троянда, обрекла на эту страшную смерть! И она забыла, совсем забыла о нем…
Будто его и не было никогда. Будто не перед ним она явилась
лунной ночью, не перед ним легла бесстыдно, равнодушно, желая не его тепла, не
его жара, а лишь выполняя гнусное задание Цецилии. Ее кара, ее смерть
заслужена… А его? Его-то за что?
Троянда молитвенно стиснула руки. Наверное, господь еще не
совсем от нее отступился, если заставил ее упомянуть о муже! И эта ложь,
которая чудилась ей опасной трясиной, на самом деле ложь во спасение – тонкий,
хрупкий мостик, который она проложила, чтобы добраться по нему до обреченного,
спасти его – и спасти свою грешную душу.