Это был румяный парень – с красивым и дерзким безбородым
лицом. Хоть голые подбородки лет полсотни уже мелькали в русской толпе, с тех
пор как великий князь Василий Иванович, желавший понравиться своей молодой жене
Елене Глинской, ввел в обычай бритье, но Стоглав
[7]
вопиял против этого, и к
человеку безбородому многие русские имели недоверие и считали его способным на
дурное дело. С недоверием глядел на удальца и Марко, словно позабыв, что сам
отрастил маленькую курчавую бородку, обливающую челюсти, лишь для того, чтобы
угодить Анисье, которая с ума сходила от удовольствия, когда любовник не только
целовал, но и пощекачивал ее сдобный животик. Марко словно бы сделался в одно
мгновение яростнейшим приверженцем старинных обычаев и не мог понять, отчего с
таким беспечным восторгом пялятся русские на этого хитреца. Ведь не силой, а
именно хитростью досталась ему победа!
Но Михайла уже схватил победителя за руку:
– Как имя твое, добрый молодец?
– Ванька, – ответствовал молодец. – Иван, стало быть.
– По нраву ты мне, Иван, пришелся, – прямо и откровенно, как
делал он все, выпалил Михайла. – Не хочешь ли, коли от прочего-иного дела
свободен, пойти ко мне в наймы и сделаться ключником?
Ни тени замешательства не мелькнуло на красивом, словно бы
из серебра вычеканенном лице!
– Ключником? – с усмешкою переспросил Ванька. – А что ж!
Отчего б не пойти, коли просишь? Только обозначь, какое положишь жалованье.
– Давай порядимся, коли согласен! – с явной радостью
воскликнул Михайла. – Но как ты мне люб, то я тебя не обижу. Думаю, сойдемся в
цене. Понимаю сам, что хлопот тебе много принять придется: я-то днями
отправляюсь по делам, по купецкому своему промыслу, а ты у сестры будешь под
началом.
– У сестры-ы?! – хитровато промурлыкал Ванька. – Молодка что
ж, не женка твоя, а сестрица? Коли так, столкуемся! – И с бесовским лукавством
он воззрился на Анисью, которая, только что прикрываясь краем фаты, вдруг
опустила тонкий шелк и прямо взглянула в глаза будущего ключника.
Нет, она не улыбалась приманчиво, не играла глазами –
глядела оценивающе, как на товар, и когда вишневые губы ее чуть дрогнули в
улыбке: товар явно был одобрен! – какой-то вещий холодок прошел по плечам
Марко, и недоброе предчувствие заледенило его душу. Ох, да надо было оказаться
последним дураком, чтобы не понять, чем это кончится!
Тем оно и кончилось.
* * *
…Ванька более не шевелился. Анисья-то уж давно затихла, но
Марко все никак не мог от нее отойти. Ежели б она вдруг шевельнулась, открыла
глаза… О, тогда бы все разлучившее их, все позорное, изменническое, тлетворное
тотчас бы исчезло, развеялось словно сон, и они снова бы стали принадлежать
друг другу так же безраздельно и безмятежно, как прежде.
Но она не шевелилась. Она была мертва, и к ужасу Марко перед
свершившимся примешалась жгучая обида: Анисья не пожелала отозваться, вернуться
к нему – она умерла, принадлежа другому, она предпочла другого! А ведь когда-то
он мечтал жизнь провести с нею рядом, он желал умереть вместе с ней и быть
похороненным в одной могиле!
Глупец. Безумец! Правы русские, что не верят в честь
женщины, если она не сидит дома взаперти. В Московии не признают женщину
целомудренной, если она дает на себя смотреть посторонним или иноземцам,
запальчиво думал Марко, не осознавая трагической смехотворности своих мыслей –
ведь этим иноземцем был он сам! Сумасшедшим иноземцем, спятившим от страсти,
которую эта женщина сначала внушила, а потом растоптала так же походя, как
топчут траву или цветок, не заботясь о его красоте.
Он положил ладонь на еще теплый живот Анисьи, задумчиво
перебрал пальцами пахучие, курчавые волоски, влажные от любовной росы. И завыл
от ярости, от вновь вспыхнувшей ревности…
Стоило только вспомнить, как целовал ее лоно, припадал к
нему губами, вытягивая по глотку сладостную страсть, доводя Анисью до
исступления своими рассчитанно-медленными ласками, и когда отрывался, чтобы дух
перевести, видел только ее тугие груди, вздымающиеся к небу, острые от желания
соски, запрокинутую голову… Такой она и предстала перед ним нынче, только
лежала не на расшатанной их любовными битвами банной лавке, а на своей постели,
где ни разу его не приняла, и меж бедер у нее поигрывал губами и языком
белокурый бес, ключник Ванька. И почему-то пуще острого ножа ударила Марко по
сердцу догадка, что неотесанного русского научила утонченным ласкам сама
Анисья… а кто научил ее?! Она отдала другому то, что принадлежало только им
двоим, Марко и ей, и этот русский быстро освоил науку: Марко видел, как млеет
Анисья, видел, что рот ее приоткрыт в крике восторга, глаза закатились в
истоме… И когда Марко ее прикончил, чиркнув стилетом за ухом, Анисья, наверное,
даже и не поняла, что умирает на самом деле, а не от удовлетворенной похоти.
Как она стонала на ложе страсти, чуть дыша: «Ох… умираю,
милый… а ну еще…» Теперь и впрямь умерла!
Марко стиснул руками лоб. Пальцы были ледяные, а голова
горела. Он убил, убил их, посмевших… он убил их, но почему у него такое
чувство, словно убил он не Ваньку с Анисьей, а себя самого – себе отомстил?
Надо было дать время Анисье понять, что происходит. Надо
было заставить ее мучиться!
Он укусил себя за кончики пальцев, так хотелось видеть
чьи-нибудь страдания. Все равно чьи. Мучительно хотелось! В этом было спасение
от ужаса и боли. Вот ежели б Михайла оставался дома, Марко порадовался бы,
глядя на его слезы, слушая его горькие причитания по сестре. Но Михайлы нет.
Заплакать разве самому?
Он опять погляделся в зеркальную крышечку ларца. Его ли это
лицо? Глаза горят черным пламенем, брови изломаны, и взор какой-то косой,
вороватый…
Марко испугался безумия, которое увидел в собственных
чертах. Швырнул ларчик об пол, да так, что он с треском развалился. Раскатился
жемчуг, рассыпались самоцветы, запрыгали по полу малахитовые, округло
обточенные бусинки. Вот забава для дитяти…
И вдруг его словно ожгло. Он понял, как отомстить Анисье!
Говорят же, что сразу после смерти душа еще вьется над телом, не в силах
отдалиться от него. Значит, Анисьина душа откуда-то глядит – может, вон из того
уголка под потолком! – наслаждается страданиями своего убийцы. Марко погрозил
кулаком в этот угол – и расхохотался. Недолго, недолго тебе наслаждаться!