Нотариус несколько раз кивнул, казалось, вполне
удовлетворенный этим ответом, но не успел Оливье в очередной раз перевести дух,
как он поднялся и выглянул в окно.
– Вы кого-то ждете, сударь? – осмелился спросить де ла
Фонтейн, и ему показалось, что даже ножки его стула подогнулись, когда
прозвучал ответ:
– Да. Я просил господина Блана зайти сюда с префектом
полиции через полчаса, если я не вернусь.
«А-ах!» – чудилось, крикнул кто-то внутри Оливье, да на
разные голоса, да так громко, что он был изумлен, когда в комнате никто не
шелохнулся, не вздрогнул испуганно. Ну да, это ведь кричали его рухнувшие
надежды, его неисполнившиеся мечты, его неосуществленные желания…
– Таким образом, – отошел от окна де Мон, – у вас обоих есть
полчаса, чтобы ответить еще на три моих вопроса. Первый – вам, сударь. – Он
вперил испытующий взгляд в Оливье. – Вы не считаете разумным объявить всем, что
нотариусы опоздали и тетушка ваша умерла ad intestato?
[84]
«Нет! Нет! Нет!» – снова закричали на все лады голоса,
однако Оливье промолчал; он выглядел будто фарфоровый болванчик – качнул
головой слева направо: тик-так, тик-так…
– Вопрос второй, – проговорил де Мон. Словно бы ничуть не
удивленный отказом, он повернулся к Ангелине. – Считаете ли вы, что pia fraus
[85] вредна и опасна?
Она не издала ни звука, но все увидели, что в комнате
появился еще один фарфоровый болванчик: тик-так.
– Замечательно! – восхитился де Мон. – И третий вопрос – к
вам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?
Оливье рванулся было со стула, но остался на месте и не
произнес ни слова. Молчала и Ангелина, и длилось это молчание долго, бесконечно
долго, пока де Мон не изрек укоризненно:
– Silentium videtur cofessio!
Бог весть, поняли ли эти двое, что слова нотариуса означают:
«молчание равносильно признанию», однако молчание оное царило еще некоторое
время, прежде чем раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной – да и сам
Оливье – с великим трудом узнали голос счастливого наследника:
– Три часа назад.
* * *
– Расскажите же, как вы это проделывали? – с живейшим
любопытством спросил де Мон.
Едва роковое признание свершилось, палаческое выражение
исчезло с лица нотариуса – так же, как и грозные нотки из голоса, и теперь он
выглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то ли
порицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.
Оливье, все еще смущенно улыбаясь, раздвинул полог и показал
две доски, вытащенные из кровати. Ангелина же не отказалась снова подобрать юбки
и забраться в свое пыльное убежище, так что голова ее оказалась почти на уровне
головы покойной, которую она могла руками легко приводить в движение.
Де Мон хохотал словно дитя. У него даже слезы выступили на
глазах от восторга, а потому Оливье, который всегда был весьма тщеславен и
обожал похвалу, как женщина, с легким сердцем вынул из-за пазухи драгоценное
завещание, которое доставило ему столько волнений и страданий, и протянул его
де Мону. Нотариус пробежал глазами бумагу, мимолетно улыбнулся чему-то, однако
не порвал завещание в клочки, как того с трепетом ожидал Оливье, а повернулся к
Ангелине и спросил:
– Сколько стоило ваше участие в этой сделке, мадемуазель?
Ангелина в первый раз взглянула внимательно на этого более
чем странного человека. Он был сухонький, скорее подходивший под определение
«старенький», чем «немолодой», однако же весьма бодрый на вид. Его по-молодому
яркие карие глаза, похожие на изюминки в ванильном сухарике, смотрели на нее
безо всякого осуждения – и если уж не одобрительно, то лукаво и понимающе. Ей
почему-то не захотелось солгать под этим добрым взглядом, и она с чистой
совестью призналась:
– Я просила месье де ла Фонтейна жениться на мне и дать свое
имя моему ребенку.
– Ого! – тихонько воскликнул нотариус и, прищурясь, окинул
фигуру Ангелины внимательным взглядом, потом вновь всмотрелся в ее глаза, и она
почувствовала себя совершенно беззащитной при его новом вопросе: – И вы
полагаете, что он сдержит свое обещание?
Только очень тонкий слух различил бы легкие нотки презрения
в его тоне, однако Ангелина их уловила – и вновь не стала лгать:
– Теперь-то, конечно, нет. Да и в любом случае – едва ли!
– Да ты что?! – взвился Оливье. – Да я же дал слово! –
Взгляд его наткнулся на понимающую улыбку старого нотариуса, и он, засмеявшись,
обреченно махнул рукой, как бы сдаваясь: – Да что говорить… Слаб человек – одно
скажу. Но теперь уж все равно – дело не выгорело!
– Вы еще молоды, друг мой, – зажурчал голос де Мона. Он,
снова разворачивая завещание, внимательно вглядывался в него. – Вы молоды,
потому и не знаете, что все на свете поправимо.
– Да, о да! – криво усмехнулся Оливье. – Все на свете
поправимо, кроме смерти! Это я прочно усвоил еще в России!
– Россия… – мечтательно вздохнул де Мон. – Россия богата
красавицами! – Он не без игривости подмигнул Ангелине, тяжело поникшей на край
стола. – Кстати, некогда я знал одного русского. Это было… Дай бог памяти…
вскоре после казни нашего последнего короля. Я желал изучать русские афоризмы –
пё-слё-ви-сы, – с явным удовольствием выговорил де Мон, – и мой русский друг,
очень недовольный убийством короля, говорил, что, поскольку монарх раскаялся и
намерен был жить в мире со своим народом, его не следовало казнить. У русских
есть очень загадочная пё-слё-ви-са о том, что нужно прощать раскаявшихся… дай
бог памяти… – Он потер ладонью лоб. – А, вспомнил! Побритую бороду меч не
сечет!
Ангелина с истерическим визгом уткнулась лицом в стол. Де
Мон сочувственно кивнул:
– Пожалуй, эти слова применимы и сейчас, не так ли,
сударыня? Когда человек искренне раскаивается, жизнь открывает перед ним новые
пути! – И он вновь обратился к Оливье: – Так вот, насчет того, что все
поправимо. Это ведь в самом деле так. Вообразите, что поправима даже та
ситуация, в которую вы лихо вляпались!
И он до бесконечности тянул паузу, тянул, пока не увидел,
как выпрямилась Ангелина и как глаза Оливье зажглись ожившей надеждой, пока оба
они враз не выдохнули:
– Как?
– Очень просто! – хлопнул нотариус ладонью по столу. –
Только для этого нужно, чтобы мадемуазель еще сегодня стала моей женой.