– Кажется, семь или восемь, – вздохнула та. –
Они беспородные, никому не нужны, к сожалению. Я их всегда топлю.
За столом наступила тишина.
– Простите? – не поняла Вика.
– Я их топлю, – пожала плечами Юлия
Борисовна. – Не выкидывать же их на улицу! Топить куда гуманнее.
– В чем… в чем вы их топите? – тихо спросила
Стрежина, единственная из всех присутствующих не знавшая о гуманной привычке
начальницы кадрового отдела.
– В ведре, – сообщила та, начиная
раздражаться. – В зеленом пластиковом ведре. А что, по-вашему, я должна с
ними делать? Идти торговать в переход? Или, может быть, подбрасывать их
соседям? Собакам отдавать на съедение? Я выбрала самый приемлемый способ, и,
пожалуйста, не надо сентиментальничать. Я этого не переношу.
В интонациях Осьминой проскользнула брезгливость. Боже мой,
до чего трепетны и глупы современные девушки! Наши бабки топили ненужный
кошачий приплод по три раза за полгода, если на то пошло. А девица как услышала
про котят, так сразу побледнела и сейчас, похоже, пустит слезу.
Юлия Борисовна закатила глаза, предлагая коллегам разделить
ее скептицизм по поводу трепетности Стрежиной.
Но Вика не пустила слезу и не стала сентиментальничать. В
несколько неловкой тишине, прерываемой только позвякиванием вилки, которой Юлия
Борисовна расправлялась с рыбой, она сказала негромко и чуть удивленно:
– Какая вы, оказывается, дрянь…
Если бы в ее интонациях проскользнула хоть тень, хоть намек
на пафос или праведное возмущение, Осьмина съела бы мерзавку с потрохами. И
присутствовавшие за столом дамы приняли бы деятельное участие в обгладывании
костей. Но Вика произнесла свою фразу так, что ничего, кроме искреннего
недоумения, не слышно было в ней. Жила себе девушка Виктория Стрежина, общалась
с начальницей кадрового отдела, спрашивала по утрам, как дела, и восхищалась
тропической расцветкой ее очередного платка. И вдруг выяснила в один прекрасный
день за обедом, что Юлия Борисовна – дрянь. И сама удивилась своему открытию.
В гробовом молчании Вика встала из-за стола, отнесла
недоеденное рагу на ленту и вышла из столовой. Дамы остались сидеть, не глядя
на Осьмину. Юлия Борисовна густо покраснела от возмущения, затем обвела
взглядом собравшихся, словно хотела объявить что-то важное, и даже открыла рот,
но в эту секунду следом за Викой встала та девушка, которая спрашивала о
стерилизации.
– Катя, я в кабинете, – обратилась она к
коллеге. – Пойду, пожалуй, – и виновато пожала плечами.
Обед был испорчен. Осьмина объявила во всеуслышание, что
Стрежина не умеет вести себя, но никто ее не поддержал.
– И знаете, Макар, что-то случилось после Викиных слов, –
рассказывала Лена Красько, вспоминая случай двухлетней давности. – Вика
больше ни с кем не обсуждала Юлию Борисовну, не касалась вообще этой темы… Она
не любительница сплетничать. Но я хорошо помню, что у нас, сидевших за столом,
после ее фразы словно глаза открылись. Как будто бы мы на секунду взглянули на
Осьмину не своими глазами, а Викиными. До этого нам что-то мешало смотреть на
нее беспристрастно. Вот мне, честно говоря, мешала всеобщая убежденность в том,
что Юлия Борисовна – прекрасный человек. А Кате Крониной, как она позже сама
мне призналась, мешала импозантность Осьминой. Но Вика произнесла свою фразу, и
мне показалось, что я вдруг увидела Юлию Борисовну очень ясно, без всяких помех
вроде общественного мнения и ее умения одеваться.
– Которое, казалось бы, и вовсе ни при чем, –
задумчиво заметил Макар.
– Ни при чем, – согласилась Лена. – Но кто-то
за умением одеваться не может увидеть характер человека. Одевается хорошо –
хороший человек, одевается плохо – значит, плохой. Скажете, так не бывает?
– А что же Осьмина? – спросил Макар, не поддержав
тему о «бывает – не бывает».
– Она поначалу не понимала, что случилось. С ней
постепенно стали все меньше общаться. И те дамы, с которыми она раньше водила
дружбу, тоже. Юлия Борисовна попыталась устроить Вике пару скандалов, но у нее
ничего не вышло.
– Почему?
– Вика не поддавалась на провокации. И знаете, почему
еще…
* * *
Юлии Борисовне хотелось кричать, хотелось устроить такую
склоку, после которой Стрежина рыдала бы и вешалась в туалете на пятом этаже,
где всегда приятно пахло освежителем с запахом дыни. Юлии Борисовне хотелось
швырнуть в лицо пакостной девчонке грубые бранные слова, от которых та
покрылась бы красными пятнами и заплакала от стыда. Ей хотелось собрать
побольше гадких интимных подробностей и выстрелить ими побольнее в присутствии
мужчин их фирмы. Последнее оружие всегда срабатывало безотказно – Осьмина им
пару раз пользовалась.
Но сейчас она этого сделать не могла. Распалившись до такого
состояния, что хотелось провести по стене ногтями с прекрасным французским
маникюром, с хрустом раздирая бумажные обои, Юлия Борисовна выскакивала в
курилку, где стояла за компанию с коллегами Стрежина. И останавливалась, словно
наткнувшись на стену.
Вика останавливала Осьмину так легко, что никто и не
понимал, что происходит, и меньше всего – сама Юлия Борисовна. Она только
осознавала, что от холодноватого недоумения в глазах секретарши вся ее ярость
вместо того, чтобы взорваться фейерверком, сжимается в черный шарик, издает
тихий звон, как при столкновении со стеклом, и застывает. «Дзинь!» – слышала
она и не могла начать кричать, хотя две минуты назад готова была на ор,
скандал, склоку – да на что угодно, лишь бы вывести Стрежину из себя и
добиться, чтобы девицу выкинули из фирмы. Но проклятое удивление в глазах той
действовало на Юлию Борисовну как холодный душ. Она теряла всю свою
уверенность, сдувалась, как шарик, и лишь черный комок оставался внутри – держа
форму, не давая ей обмякнуть совсем.
Юлия Борисовна не любила копаться в самой себе, считая себя
человеком практически безупречным. Неприятные воспоминания, связанные с
собственными поражениями, она рассовывала по закоулочкам памяти так глубоко,
что до них не просто было добраться. Однако в конце концов одно воспоминание
все же всплыло, как ни старалась отмахнуться от него Осьмина.
Когда ей было четырнадцать лет, у девчонок в классе
появилось новое увлечение. Сбившись на перемене в хихикающую кучку, они
выбирали себе жертву из проходивших мимо школьников, как правило, симпатичных,
и начинали в спину ей негромко говорить гадости, с таким прицелом, чтобы жертва
непременно догадалась, что речь идет именно о ней. Развлечение, на первый
взгляд простое, требовало наблюдательности, быстрой реакции и острого языка.
Обычные оскорбления не подходили – это было бы слишком примитивно. На долгое
поливание грязью не хватало времени – следовало уложиться в полминуты. К тому
же приходилось осторожничать, поскольку от многих старшеклассников можно было и
получить за такие игры, а потому девочки выбирали преимущественно школьников из
параллельных классов, о которых заведомо было известно, что они не полезут в
драку и не станут ябедничать учителям.