– Интересно, что ты задумал? –
прошептала я и, взглянув наверх, увидела ветви дуба, закрывавшие свет, –
только это был другой свет. Этот свет лился из неукрашенных окон часовни на
пол, сквозь многочисленные переплеты; в некоторых еще уцелели старые
стекла, тающий зыбкий свет, хотя с такого расстояния я не могла, конечно, это
видеть. Я просто знала, что это так, и думала об этом, рассматривая дом,
рассматривая время, рассматривая все это, чтобы навсегда запомнить.
Значит, он собирается играть на скрипке для
всех? И я должна при этом присутствовать.
Я повернула налево и пошла прямо к воротам.
Там стояла мисс Харди в окружении нескольких классических представительниц
Садового квартала. Вся их компания дружно приветствовала приходящих зрителей.
На улице то и дело останавливались такси. Я
увидела знакомых полицейских, приглядывавших здесь за порядком: этот темный рай
стал слишком опасен по вечерам для стариков. Но сейчас они все пришли сюда,
чтобы послушать скрипача.
Я вспомнила несколько имен, увидела несколько
знакомых лиц. Были и те, кого я не знала, а некоторых просто не могла вспомнить.
Толпа была большой, наверное с сотню человек: множество мужчин в светлых
шерстяных костюмах, почти все женщины в платьях южного стиля, если не считать
нескольких ультрасовременных молодых людей, носящих бесполую одежду, и стайки
студентов колледжа – во всяком случае, так они выглядели – вероятно, из местной
консерватории, где я когда-то, в четырнадцатилетнем возрасте, безуспешно
пыталась стать скрипачкой.
Надо же, как быстро распространяется слава.
Я пожала руку мисс Харди, поприветствовала
Рене Фриман и Мэйтин Рагглз, а потом заглянула в часовню и увидела, что он уже
там – главный аттракцион сегодняшнего представления.
То самое, как сказала бы храбрая, не знавшая
жалости гувернантка Генри Джеймса о Квинте и мисс Джессел, то самое стоит в
проходе перед алтарем, скромно прикрытым по случаю. И весь он такой чистенький,
опрятно одетый, с блестящими волосами, расчесанными не хуже, чем у меня. Он
снова заплел две маленькие косички и закрепил их на затылке, чтобы волосы не
слишком падали на лицо.
Такой далекий и невозмутимый, разговаривает с
публикой у меня на глазах.
Впервые… впервые с тех пор, как все это
началось… я подумала, что, наверное, сойду с ума. Не хочу оставаться в здравом
уме, не хочу все понимать, сознавать, жить. Не хочу. Вот он здесь, среди живых,
словно он один из них, словно он такой же настоящий и живой. Разговаривает со
студентами. Показывает им скрипку.
А мои умершие не вернулись! Не вернулись!
Какое заклинание могло бы заставить Лили подняться? На ум приходит зловещий
рассказ Киплинга «Обезьянья лапа», про три желания.
[15]
Нельзя
желать, чтобы мертвые возвращались, – нет, о таком не молятся.
Но он проник сквозь стены моей комнаты, после
чего исчез. Я сама видела. Он призрак. Он мертвяк.
Взгляни лучше на живых людей или начни вопить.
Мэйтин пользовалась чудесными духами.
Старейшая из подруг матери, дожившая до сегодняшнего дня. Она произносит слова,
которые я с трудом понимаю. Сердце колотится в ушах.
– …Только дотронуться до такого
инструмента, настоящего Страдивари.
Я пожимаю ей руку. Наслаждаюсь запахом духов.
Что-то очень старинное и простое, не очень дорогое, из тех времен, когда духи
продавали в розовых флакончиках, а пудру в розовых коробочках в цветочек.
Голова гудела от неистового биения сердца. Я
произнесла несколько простых слов, настолько вежливых, насколько способна
особа, потерявшая память, после чего поспешно поднялась по мраморным ступеням,
тем самым ступеням, которые всегда становились скользкими, если шел дождь, и
вошла в ярко освещенную современную часовню.
Забудь подробности.
Я из тех, кто всегда садится в первый ряд. Что
же я делаю теперь на скамье в последнем ряду?
Но я не нашла в себе сил подойти поближе. К
тому же часовня очень маленькая, и даже из дальнего угла на последнем ряду я
отчетливо его видела.
Он отвесил поклон стоящей рядом женщине, своей
собеседнице, – какие слова произносят призраки в такие минуты? – и
протянул скрипку, чтобы ее могли рассмотреть юные девушки. Я разглядела темный
лак, стык на задней деке. Он показывал скрипку, не выпуская из рук ни ее, ни
смычок, и он даже не поднял на меня взгляд, когда я откинулась на дубовую
спинку скамейки и принялась его рассматривать.
Ты здесь, среди живых, такой же реальный, как
те, кто собрался послушать тебя.
Внезапно он поднял глаза, даже не приподняв
головы, и пригвоздил меня взглядом.
Между нами задвигались чьи-то фигуры.
Маленькая часовня была забита почти до отказа. Позади стояли капельдинеры, но у
них были стулья, которыми они могли воспользоваться, если бы захотели.
Огни были приглушены. Единственный хорошо направленный
луч высвечивал его в пыльной тусклой дымке. Как чудесно он выглядел по такому
случаю: прекрасно подобранный костюм, белая рубашка, вымытая голова, косички,
убравшие пряди с лица, – все очень просто.
С места поднялась мисс Харди и произнесла несколько
вступительных слов.
Он стоял спокойный, собранный, одетый
официально и вне времени – такой сюртук мог быть сшит и двести лет назад, и
только вчера: длинный, слегка приталенный, и к рубашке он подобрал бледный
галстук. Я не могла разобрать, какого цвета был галстук – фиолетовый или серый.
Выглядел он, несомненно, франтом.
– Ты безумна, – прошептала я самой
себе, едва шевеля губами. – Тебе понадобился высокородный призрак, как в
романах. Ты замечталась.
Мне хотелось закрыть лицо. Мне хотелось уйти.
И в то же время никуда не уходить. Я хотела убежать и остаться. Я хотела по
крайней мере достать из сумочки хоть что-то, бумажную салфетку, любую мелочь,
чтобы хоть как-то притупить его чары, – это как закрыть глаза руками во
время фильма и продолжать смотреть сквозь раздвинутые пальцы.
Но я не могла шевельнуться.
Он восхитительно держался, когда благодарил
мисс Харди, а потом всех зрителей. Говорил хоть и с акцентом, но вполне
понятно. Именно этот голос я слышала в своей спальне – голос молодого человека.
Выглядел он в два раза моложе меня.
Скрипач поднес инструмент к подбородку и
поднял смычок.
Воздух всколыхнулся. Никто в зале не
пошевелился, не кашлянул, не зашелестел программкой.