– Неужели ты думал, что я не страдаю, отец? – тихо
спросила Клодия тонким детским голосочком. – Неужели ты думал, что смерть
избавила меня от боли? – Она коснулась пальчиком нефритового острия. –
Ты так и думал, отец, – медленно проговорила она, – а еще ты думал,
что с помощью этой женщины получишь от меня утешение. Ты верил, что Бог дарует
тебе прощение? Тебе казалось, что именно так и будет после всех лет раскаяния.
Луи по-прежнему зажимал рану, которая начала затягиваться,
так что кровь уже не хлестала, а просто медленно сочилась сквозь пальцы.
– Не может быть, чтобы врата для тебя были заперты,
Клодия, – произнес он со слезами на глазах, но голос его звучал
уверенно. – Это было бы чудовищной жестокостью по отношению...
Она не дала ему договорить.
– К кому, отец? Чудовищной жестокостью по отношению к тебе?
Это я страдаю, отец, это я страдаю и брожу, не зная покоя, это я ничего не
знаю, а то, что знала когда-то, теперь кажется лишь иллюзией! У меня ничего
нет, отец. От моих чувств не осталось даже воспоминаний. Здесь у меня вообще
ничего нет.
Голос ее слабел, но все же еще был слышен. На маленьком
личике появилось новое выражение.
– Неужели ты думал, что я расскажу тебе слащавенькие сказки
об ангелах Лестата? – тихим, приятным голоском поинтересовалась
она. – Неужели ты надеялся, что я нарисую перед тобой картину рая с
дворцами и особняками? Неужели ты думал, что я спою тебе песенку, подслушанную
у утренних звезд? Нет, отец, тебе не дождаться от меня такого божественного
утешения. – Она заговорила более мирным тоном: – А когда ты последуешь за
мной, я снова буду для тебя потеряна, отец. Не могу обещать, что буду
свидетелем твоих слез и криков.
Фигура начала растворяться в воздухе. Огромные темные глаза
пристально посмотрели на Меррик, потом на меня и в конце концов остановились на
Луи. Детская фигурка буквально таяла на глазах. Нож выпал из ее белой ручки на
камни и разломился пополам.
– Идем, Луи, – едва слышно позвала она, звук ее голоса
смешался с тихо шелестящими листьями. – Идем со мной в это жуткое место.
Оставь привычные удобства, оставь свое богатство, свои мечты и пропитанные
кровью удовольствия. Забудь о своем вечном голоде. Оставь все это, мой
возлюбленный, оставь ради туманного и бесплотного царства.
Фигура вытянулась и стала плоской, контуры ее расплывались.
Я едва мог различить маленький ротик, растянутый в улыбке.
– Клодия, прошу тебя, умоляю, – произнес Луи. –
Меррик, не позволяй ей скрыться в неведомой тьме. Меррик, направь ее!
Но Меррик не шевельнулась.
Луи, обезумев, снова обратился к исчезающему образу:
– Клодия!
Он всей душой стремился найти слова, но не смог. Его
охватило отчаяние. Я чувствовал это – прочел на его скорбном лице.
Меррик стояла поодаль, глядя на все сквозь блестящую
нефритовую маску. Ее левая рука была занесена над головой, словно готовая к
удару, если вдруг призрак задумал бы снова напасть.
– Ступай ко мне, отец, – сказал ребенок.
Голос его стал бесстрастным, лишенным всяческих чувств. Сам
образ приобрел неясные очертания. Маленькое личико медленно испарялось. Только
глаза сохранили прежний блеск.
– Иди ко мне, – сухо прошептала Клодия. –
Переступи через боль, пойди на эту жертву. Иначе ты никогда меня больше не
найдешь. Идем же.
Темный силуэт еще несколько секунд продержался в воздухе, а
затем пространство опустело. Двор с навесом и высокими строгими деревьями
застыл в безмолвии.
Больше я призрака не видел. Но свечи – что случилось с ними?
Они все исчезли. От горящего ладана остались только горстки сажи, тут же
развеянные легким ветерком. С ветвей вяло посыпались крошечные листья, воздух
наполнился промозглым холодком.
Нам дарило свет только далекое мерцающее небо. Над головами
завис леденящий душу холод. Он проник под одежду и добрался до кожи.
Луи в невыразимом горе вглядывался в темноту. Его охватила
дрожь. Слезы не текли – они просто застыли в глазах, в которых читалось
недоумение.
Внезапно Меррик сорвала с себя нефритовую маску и
перевернула оба стола, потом жаровню. Все предметы рассыпались по каменным плитам.
Маску она отшвырнула в кустарник возле заднего крыльца.
Я в ужасе уставился на череп Медовой Капли, лежавший среди
груды раскиданных вещей. От влажных углей поднимался едкий дым. В растекающейся
луже я увидел обгорелые остатки куклы. Драгоценный потир лежал опрокинутый.
Меррик протянула обе руки к Луи.
– Идем в дом, – сказала она, – прочь от этого
ужасного места. Идем в дом и зажжем лампы. Там нам будет тепло и уютно.
– Нет, не теперь, дорогая, – ответил он. – Я
должен тебя покинуть. Обещаю, мы снова увидимся. Но сейчас мне нужно побыть
одному. Я готов дать тебе любое слово, лишь бы ты была спокойна. Прими мою
самую искреннюю благодарность, но отпусти меня.
Луи наклонился, достал из-под разоренного алтаря маленький
портрет Клодии и пошел по тенистой аллее, разводя в стороны листья молодых
банановых деревьев, попадавшихся на пути. С каждой секундой он ускорял шаг и
наконец пропал из виду – скрылся в вечной, неменяющейся ночи.
Глава 20
Меррик, свернувшись калачиком, лежала на кровати Большой
Нанэнн. Я оставил ее в спальне, а сам вернулся в сад, подобрал обломки
нефритового ножа и нашел обе половинки маски. Каким хрупким оказался с виду
столь прочный нефрит. Какими недобрыми оказались мои намерения, какими
чудовищными были последствия.
Нефритовые осколки я принес в дом. Суеверие помешало мне
даже дотронуться до черепа Медовой Капли на Солнце.
Я разложил все кусочки нефрита на алтаре, а потом присел на
кровать рядом с Меррик и обнял ее одной рукой.
Она повернулась и положила голову мне на плечо. От ее кожи
шел сладостный жар. Мне хотелось покрыть ее поцелуями, но я не мог поддаться
своему порыву, как не мог поддаться еще более темному желанию подчинить с
помощью крови биение ее сердца моему собственному.
Ее белое шелковое платье было сплошь в засохшей крови, следы
которой остались и на правой руке.
– Мне не следовало делать это, не следовало, – сказала
она сдавленным взволнованным голосом, мягко прижимаясь ко мне грудью. –
Это было безумие. Я ведь знала, что произойдет. Я знала, что его мозг породит
катастрофу. Я все это знала А теперь он ранен и потерян для нас обоих.
Я приподнял ее так, чтобы взглянуть ей в глаза, и, как
всегда, поразился их яркому зеленому цвету, но сейчас было не время предаваться
восторгам.