Впоследствии я стал обращать внимание на эту особенность,
имевшую место в Новом Орлеане, и часто наблюдал ее проявления. Но в то время я
еще не знал город. Мне было лишь известно, что больше не существует такой
ужасной несправедливости, как сегрегация, и меня восхищало, что людей с белым
цветом кожи среди собравшихся меньшинство.
Мы с Эроном очень нервничали, боясь, что нас вот-вот станут
расспрашивать о будущем Меррик. Но никто даже не заикнулся об этом. Люди лишь
обнимали девочку, целовали, шептали ей на ухо несколько слов и уходили
восвояси. Снова выставили вазу, и в нее снова посыпались деньги, но для чего и
для кого они предназначались, я не знал. Вероятнее всего, для Меррик, поскольку
всем было, конечно, известно, что она сирота.
Наконец мы отправились в соседнюю комнату, чтобы хоть
немного поспать (открытый гроб был выставлен в гостиной на всю ночь). Там не
было никакой мебели, кроме раскладушек. Меррик привела священника, чтобы мы
могли с ним побеседовать, и на беглом, очень хорошем французском сообщила ему,
что мы ее дяди и она поедет жить к нам.
«Вот, значит, какая история, – подумал я. – Мы
превратились в ее дядюшек... Что ж, пусть так. Зато теперь Меррик точно пойдет
в школу».
– Это именно то, что я хотел ей предложить, – шепнул
мне Эрон. – И как она догадалась? А я опасался, что она будет против такой
перемены.
Я не знал, что и думать. Этот серьезный, умный и красивый
ребенок внушал мне опасения и в то же время притягивал. Весь разыгранный
спектакль даже заставил меня усомниться в собственном рассудке.
В ту ночь мы спали урывками. Раскладушки были неудобные, в
пустой комнате нечем было дышать, а в вестибюле не переставая ходили и
перешептывались люди.
Несколько раз я наведывался в гостиную и видел, что Меррик
безмятежно дремлет в кресле. Старик священник тоже заснул, уже ближе к утру.
Задняя дверь дома оставалась открытой. Я выглянул. Двор был погружен во тьму,
но в отдалении беспорядочно мерцали и перемигивались огоньки свечей и ламп. На
душе у меня стало отчего-то беспокойно. Я заснул, когда на небе еще оставалось
несколько звезд.
Настало утро, и пора было начинать погребальную церемонию.
Появился священник, в подобающих одеждах, в сопровождении
служки, и начал произносить молитвы, которые, как оказалось, знала вся толпа.
Служба на английском внушала не меньше трепета, чем старинный латинский обряд,
от которого отказались. Гроб к этому времени уже закрыли.
Меррик вдруг задрожала и начала всхлипывать. Смотреть на нее
было невыносимо. Она сорвала соломенную шляпку и начала рыдать – все громче и
громче. Несколько хорошо одетых мулаток тут же окружили бедняжку и повели вниз
по лестнице, энергично растирая ей руки и то и дело вытирая платком лоб.
Всхлипывания перешли в икоту. Женщины ворковали над девочкой, целовали ее. В
какой-то момент из горла Меррик вырвался крик.
У меня сердце разрывалось при виде беспредельного отчаяния
этой еще недавно сдержанной и рассудительной малышки.
Меррик едва ли не на руках понесли к похоронному лимузину.
Гроб поставили на катафалк, и процессия направилась на кладбище. Мы с Эроном
сочли за лучшее поехать в машине Таламаски, отдельно от Меррик.
Печальная процессия не утратила своей почти театральной
торжественности, даже когда полил дождь. Гроб с телом Большой Нанэнн пронесли
по заросшей тропе кладбища Сент-Луис среди высоких каменных надгробий с
остроконечными крышами и поместили в одно из похожих на жерло печи отверстий
трехъярусного склепа.
Нещадно жалили комары, сорняки, казалось, кишели невидимыми
насекомыми. Меррик, видя, что гроб устанавливают на отведенное ему место, снова
закричала.
И опять добрые женщины растирали ей руки, вытирали платком
лицо и целовали в щеки.
– Где ты, Холодная Сандра, где ты, Медовая Капля на Солнце?
Почему вы не вернулись домой? – по-французски кричала Меррик.
Постукивали четки, люди вслух молились, а Меррик привалилась
к склепу, положив правую руку на гроб.
Вконец обессилев, она затихла, повернулась и, поддерживаемая
женщинами с обеих сторон, решительно направилась к нам с Эроном. Женщины не
переставали ласково ее поглаживать, а она обняла Эрона, спрятала лицо у него на
груди.
Я испытывал глубокое сострадание к несчастному ребенку и
говорил себе, что Таламаска должна окружить девочку заботой и выполнять любое
желание, какое только придет ей в голову.
Тем временем священник настоятельно требовал, чтобы
работники кладбища незамедлительно поставили на место каменную плиту. По этому
поводу возник небольшой спор, но в конце концов могильное отверстие было
намертво запечатано и гроб стал недосягаем для взглядов и прикосновений.
Я достал носовой платок и вытер глаза.
Эрон гладил Меррик по длинным каштановым волосам,
приговаривая на французском, что Большая Нанэнн прожила долгую чудесную жизнь и
что ее предсмертное желание, чтобы о Меррик позаботились, уже выполнено.
Меррик подняла голову и произнесла только одну фразу:
«Холодной Сандре следовало бы прийти». Я помню это, потому что, услышав эти
слова, несколько человек покачали головами и обменялись осуждающими взглядами.
Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Вокруг были люди –
мужчины и женщины, темнокожие и белые, красивые и не очень, необычные и вполне
обыкновенные. Но практически ни одно лицо нельзя было назвать заурядным в
общепринятом значении этого слова. А еще мне казалось, что невозможно угадать
происхождение или принадлежность к той или иной расе любого из тех, кто здесь
собрался.
Но никто из этих людей не был близок нашей девочке. Меррик
осталась в полном одиночестве. Если, конечно, не считать Эрона и меня.
Добросердечные женщины выполнили свой долг, но было ясно, что на самом деле они
ее не знали. И очень порадовались за девочку, узнав, что за ней приехали два
богатых дядюшки.
Что касается «белых Мэйфейров», которых заметил накануне
Эрон, то ни один из них не пришел на похороны.
Эрон назвал это «большой удачей». Узнав, что ребенок из рода
Мэйфейров остался один-одинешенек в целом мире, они непременно заявили бы о
своих обязательствах перед Меррик и желании взять ее под свою опеку. Теперь я
вспоминаю, что никто из них не пришел даже на бдение. Видимо, после разговора с
Меррик они сочли за лучшее убраться восвояси.
Мы направились к старому дому.
Грузовик из Оук-Хейвен, который должен был доставить туда
скромные пожитки Меррик, уже прибыл. Вещей было немного, но она не пожелала
оставлять в доме крестной то, что считала своим.
На обратном пути Меррик перестала плакать, и на ее лице
появилось то выражение глубочайшей печали, которое с тех пор мне часто
приходилось на нем видеть.