Носорог для Папы Римского - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Норфолк cтр.№ 224

Он узнал их именно по голосам. Было уже почти темно, а бывшие послушники были скрыты под грязевыми масками. Он высвободил руку из липкого месива и протянул ее к ним. Что-то в это время отвлекло его внимание, некое движение по эту сторону реки. Крысы? Когда он снова посмотрел на другой берег, Вульф, Вольф и Вильф исчезли.

На следующий день он, как было условлено, явился к мосту, но троих нищих на их участке не было. На их месте стоял, прислонившись к стене, широкогрудый человек, с ног до головы закутанный в овечьи шкуры. Голова у него была обрита, а на макушке красовалось что-то такое, что издали выглядело как птичье гнездо, но при близком рассмотрении оказалось нашлепкой из ила, которой с некоторым успехом придали форму шляпы.

— Ты монах, — сказал Грязевой Колпак, пристально глядя на него.

Он кивнул, нервно озираясь в поисках своих вымогателей.

— Если ты ищешь тех, кого, как я полагаю, ты ищешь, то не теряй времени, — сказал Грязевой Колпак. — Больше ты с ними не встретишься. По крайней мере, здесь. Отныне этот участок твой. Это все, так что ни возражений, ни отговорок. Можешь начинать завтра же.

С этими словами Грязевой Колпак оттолкнулся от стены и начал уходить. Он коснулся ладонью руки незнакомца и открыл было рот, чтобы его поблагодарить, но Грязевой Колпак сильно ударил его по костяшкам пальцев.

— Это, — отрезал Грязевой Колпак, — как раз то, что мне досаждает. А когда мне что-то досаждает, я обычно раздражаюсь. Когда же я раздражаюсь, то обычно хватаю того, кто меня раздражает, за лодыжки и растягиваю их в стороны вот этак, — он изобразил движение, — пока он не расщепится посередине. После этого тщательно обследую две половинки, чтобы увидеть, на которой из них осталась голова. Часто это оказывается левая сторона. Иногда — правая. Но какая бы сторона это ни была, я нахожу ее превосходным орудием для того, чтобы из другой стороны, безголовой, сделать котлету. Я достаточно ясно выражаюсь?

Это было в конце ноября. На следующий день он, как было условлено, получил свой участок у моста.

Без этого, думал теперь Ханс-Юрген, подсчитывая свою дневную выручку под мрачной башней замка Святого Ангела — двадцать пять, двадцать шесть, — они с приором, по всей вероятности, зимы не пережили бы. Двадцать семь сольдо, в среднем за день так и выходило. Выручка его в первый день оказалась счастливой случайностью, и те несколько сумасбродные размышления, что обуревали его по пути в «Посох» после встречи со своим грубоватым спасителем (может, он сумеет когда-нибудь накопить достаточно, чтобы бежать из этого города, ставшего для них тюрьмой), прекратились через несколько дней. Надо было покупать дрова, ламповое масло или свечи, хлеб, а время от времени требовалось умиротворять вдову Лаппи, поскольку они остались единственными постояльцами в «Посохе». После того как был убит ее муж, она появилась в прихожей, где восседала на стуле, снабженном подушечкой из конского волоса. Этот конский волос высыпался из прорехи где-то снизу, синьора Лаппи подбирала его с пола и заталкивала обратно, при этом не поднимаясь со стула. Кажется, она вообще с него не поднималась. Хансу-Юргену случалось натыкаться на нее, когда она, наклонившись в сторону и упираясь рукой в пол, кряхтела и рычала от неимоверных усилий. Как-то раз он попытался ей помочь, и женщина ударила его своей метлой. К ее стулу цепью был прикреплен ящик. В этом ящике хранилась их «плата за вход». Иногда он клал туда целых четыре сольдо, обычно же — гораздо меньше. Порой туда отправлялся ржавый гвоздь или осколок стекла. Но считать было бессмысленно — настоящая плата за вход вносилась в совершенно другой монете, и вносилась она отцом Йоргом.

Вдова Лаппи ненавидела его. Самый вид его был ей отвратителен. Каждый раз, когда он являлся вечером после бесплодного пребывания во дворе Сан-Дамазо, женщина принималась визжать и орать на него, утверждая, что он бесстыжий мошенник, что он только притворяется слепым, и когда эта ритуальная ярость доходила до нужного накала, она обвиняла его в убийстве ее мужа. Лаппи, по словам вдовы, был бы по-прежнему жив, если бы не отец Йорг. Эта убежденность не основывалась ни на каких уликах или соображениях, кроме того, что убийцу так и не нашли, что единственными людьми, с которыми, насколько мог видеть Ханс-Юрген, она входила в соприкосновение, были он сам и приор и что столь неистовая и столь тщательно лелеемая ненависть по отношению к последнему едва ли могла существовать без искренней веры в то, что эта ненависть оправданна. Вдова верила в его виновность, потому что так было надо. Все, что у нее имелось, — это стул с прорехой и слепец. Ей порой не терпелось, чтобы он осторожно поднялся по ступенькам и тихонько, по-воровски ступил в прихожую, где столь же безмолвная, бдительная вдова ждала бы его со своей метлой… Однажды она разбила ему нос. Ее разочарованные вопли раздавались долгое время после того, как Йорг пробирался мимо нее и исчезал из виду.

Йорг переносил это молча — так же, как молча переносил и все остальное. Этой зимой он заболел: что-то с легкими. Сейчас, сворачивая за угол и выходя на виа деи Синибальди, Ханс-Юрген вспомнил о смеси дурных предчувствий, жертвой которых он становился каждый вечер на этом отрезке обратного пути. Из ночи в ночь слыша, как приор кашляет и задыхается, он пришел к осознанию того, что Йорг умрет. Эта мысль открыла дорогу всему остальному. Он ужасался этому, и все же, дрожа на тощем соломенном матрасе и будучи не в силах уснуть из-за холода и страшных звуков, проходил через это снова и снова. В сундуке вместе с бумагами, на которые он изливал свои бессвязные мысли, Йорг хранил серебряные ножны. На пьяцце стояли bancherotti, которые могли бы обменять их на монеты. Этих денег хватило бы, чтобы уехать отсюда, хватило бы, чтобы добраться до дома. Но Йорг не желал закладывать ножны. Возможно, причиной тому были обвинения, брошенные им в лицо язычнику, или же то, что он проигнорировал обвинения со стороны самого Сальвестро — более чем справедливым, как выяснилось очень скоро. А может, дело заключалось в происхождении ножен — для приора они могли быть последним, что связывало его с островом. Так или иначе Йорг на это не шел и только посмеивался, когда Ханс-Юрген уговаривал его каждую ночь, отвечая так: «Нет, ты не понимаешь, брат. У темноты нет ни силы, ни власти, чтобы спасаться от нее бегством. Наши страхи только воспрянут, если мы отступим и укроемся в них. Наше неведение — вот та область, где мы нужны…» Или же, когда Ханс-Юрген описывал их жизнь как безнадежную или глупую, приор говорил: «Моя глупость состоит в одной только правде, брат Ханс-Юрген. Посмотрите на эту свечу, потому что сам я не могу. Разве она не мерцает? Разве нет мгновений, очень кратких, когда она не дает никакого света?» И наконец, когда он решился упомянуть о церкви, оставленной на милость стихий, Йорг выразился так: «Но почему она вообще начала обваливаться? Лучше, брат, спросите себя об этом…»

Эти и другие размышления, столь же безумные, еретические и непостижимые, всплывали у него в памяти, когда однажды ночью он шагал к постоялому двору, гадая, застанет ли он приора кашляющим, сгорбленным над полной мокроты миской или же скорчившимся в уголке, неподвижным и холодным. Он пересчитывал в уме сольдо — тогда столько-то, а потом столько-то. Вчера — тридцать одно. Сегодня — семнадцать. Как всегда, мало. Никогда их не бывало достаточно. А потом возникла грязная мысль. Или еще хуже: надежда. Она настигла его здесь, всего в нескольких ярдах от дверного проема. Немного выше по улице несколько малышей играли в игру, что была в ходу этой зимой, — беспорядочно бегали и застывали по команде «Замри!». Вокруг них, обнюхивая им ноги, расхаживала собака. Позади ребятишек стояла повозка с разваленными колесами и высокими бортами, которые были скреплены досками, — какое бы животное ее сюда ни доставило, теперь его с ней разлучили. Несколько человек, вертевшихся поодаль, были, должно быть, наняты для разгрузки. Возница, похоже, спал. В разгар зимы Хансу-Юргену приходилось видеть, как такая повозка громыхала, очень медленно продвигаясь по улицам и постепенно тяжелея, по мере того как те, кто ею правил, останавливались и вели поиски в переулках и проходах, за низкими стенами или на порогах дверей в заброшенные здания. Эти места были излюбленными обиталищами для тех, у кого не было лучшего выбора. Тела, которые обнаруживались там, обычно были совершенно окоченевшими, и возчики перекатывали их, словно бревна. Его молитвы не приносили никакого утешения. Рим, вот эта конкретная часть Рима, именно эта улица и этот камень, на который он сейчас наступал и о который царапал свою деревянную сандалию, — вот где он остановился и подумал: если бы Йорг умер, то он, Ханс-Юрген, смог бы уехать. Быстрый скрипучий звук. Плывущий в воздухе запах навоза. Йорг был жив. Их существование продолжилось, как прежде. Сегодня он выручил сорок сольдо. Удачный день.