– Меня всегда звали Простодушный, – ответил гурон. – Это имя
утвердилось за мной и в Англии, потому что я всегда чистосердечно говорю то,
что думаю, подобно тому как и делаю все, что хочу.
– Каким же образом, сударь, родившись гуроном, попали вы в
Англию?
– Меня привезли туда; я был взят в плен англичанами в бою,
хотя и не худо оборонялся; англичане, которым по душе храбрость, потому что они
сами храбры и не менее честны, чем мы, предложили мне либо вернуть меня
родителям, либо отвезти в Англию. Я принял это последнее предложение, ибо по
природе своей до страсти люблю путешествовать.
– Однако же, сударь, – промолвил судья внушительным тоном, –
как могли вы покинуть отца и мать?
– Дело в том, что я не помню ни отца, ни матери, – ответил
чужеземец. Все общество умилилось, и все повторили!
– Ни отца, ни матери!
– Мы ему заменим родителей, – сказала хозяйка дома своему
брату, приору. – До чего мил этот гурон!
Простодушный поблагодарил ее с благородной и горделивой
сердечностью, но дал понять, что ни в чем не нуждается.
– Я замечаю, господин Простодушный, – сказал достопочтенный
судья, – что по-французски вы говорите лучше, чем подобает гурону.
– Один француз, – ответил тот, – которого в годы моей ранней
юности мы захватили в Гуронии и к которому я проникся большой приязнью, обучил
меня своему языку: я усваиваю очень быстро то, что хочу усвоить. Приехав в
Плимут, я встретил там одного из ваших французских изгнанников, которых вы, не
знаю почему, называете «гугенотами»; он несколько усовершенствовал мои познания
в вашем языке. Как только я научился объясняться вразумительно, я направился в
вашу страну, потому что французы мне нравятся, когда не задают слишком много
вопросов.
Невзирая на это тонкое предостережение, аббат де Сент-Ив
спросил его, какой из трех языков он предпочитает: гуронский, английский или
французский.
– Разумеется, гуронский, – ответил Простодушный.
– Возможно ли! – воскликнула м-ль де Керкабон. – А мне всегда
казалось, что нет языка прекраснее, чем французский, если не считать
нижнебретонского.
Тут все наперебой стали спрашивать Простодушного, как
сказать по-гуронски «табак», и он ответил: «тайя»; как сказать «есть», и он
ответил: «эссентен». М-ль де Керкабон захотела во что бы то ни стало узнать,
как сказать «ухаживать за женщинами». Он ответил: «тровандер»
[7] и добавил,
по-видимому не без основания, что эти слова вполне равноценны соответствующим
французским и английским. Гости нашли, что «тровандер» звучит очень приятно.
Господин приор, в библиотеке которого имелась гуронская
грамматика, подаренная ему преподобным отцом Сагаром Теода
[8], францисканцем и
славным миссионером, вышел из-за стола, чтобы навести по ней справку. Вернулся
он, задыхаясь от восторга и радости, ибо убедился, что Простодушный воистину
гурон. Поговорили чуть-чуть о многочисленности наречий и пришли к заключению,
что, если бы не происшествие с Вавилонской башней
[9], все народы говорили бы
по-французски.
Неистощимый по части вопросов судья, который до сих пор
относился к новому лицу с недоверием, теперь проникся к нему глубоким
почтением; он беседовал с ним гораздо вежливее, чем прежде, чего Простодушный
не приметил.
Мадемуазель де Сент-Ив полюбопытствовала насчет того, как
ухаживают кавалеры в стране гуронов.
– Совершают подвиги, – ответил он, – чтобы понравиться
особам, похожим на вас.
Гости удивились его словам и дружно зааплодировали. М-ль де
Сент-Ив покраснела и весьма обрадовалась. М-ль де Керкабон покраснела тоже, но
обрадовалась не очень; ее задело за живое, что любезные слова были обращены не
к ней, но она была столь благодушна, что расположение ее к гурону ничуть от
этого не пострадало. Она чрезвычайно приветливо спросила его, сколько
возлюбленных было у него в Гуронии.
– Одна-единственная, – ответил Простодушный – То была м-ль
Абакаба, подруга дорогой моей кормилицы. Абакаба превосходила тростник
стройностью, горностая – белизной, ягненка – кротостью, орла – гордостью и
оленя – легкостью. Однажды она гналась за зайцем по соседству с нами, примерно
в пятидесяти лье от нашего жилья. Некий неблаговоспитанный алгонкинец
[10],
живший в ста лье оттуда, перехватил у нее добычу; я узнал об этом, помчался
туда, свалил алгонкинца ударом палицы и, связав по рукам и ногам, поверг его к
стопам моей возлюбленной. Родители Абакабы изъявили желание съесть его, но я
никогда не питал склонности к подобным пиршествам; я вернул ему свободу и обрел
в его лице друга. Абакаба была так тронута моим поступком, что предпочла меня
всем прочим своим любовникам. Она любила бы меня и доселе, если бы ее не съел
медведь. Я покарал медведя и долго потом носил его шкуру, но это меня не
утешило.
Мадемуазель де Сент-Ив почувствовала тайную радость, узнав
из этого рассказа, что у Простодушного была всего одна возлюбленная и что
Абакабы нет более на свете, но не стала разбираться в причинах своей радости.
Все не сводили глаз с Простодушного и очень хвалили его за то, что он не
позволил своим товарищам съесть алгонкинца.
Неумолимый судья, будучи не в силах подавить исступленную
страсть к расспросам, довел свое любопытство до того, что осведомился, какую
веру исповедует г-н гурон, – избрал ли он англиканскую, галликанскую или
гугенотскую веру?
– У меня своя вера, – ответил тот, – как у вас своя.
– Увы! – воскликнула м-ль де Керкабон, – я вижу, этим
злополучным англичанам даже не пришло в голову окрестить его.
– Ах, боже мой! – проговорила м-ль де Сент-Ив. – Как же это
так? Разве гуроны не католики? Неужели преподобные отцы иезуиты не обратили их
всех в христианство? Простодушный уверил ее, что у него на родине никого нельзя
обратить, что настоящий гурон ни за что не изменит убеждений и что на их наречии
даже нет слова, означающего «непостоянство». Эти его слова чрезвычайно
понравились м-ль де Сент-Ив.