Угрюмое, грозное молчание Простодушного, его мрачные глаза,
дрожащие губы, озноб, пробегавший по его телу, вселяли в сердца тех, кто глядел
на него, ту смесь сострадания и ужаса, которая сковывает все душевные движения,
исключает возможность слов и проявляется только в виде несвязных восклицаний.
Прибежала хозяйка гостиницы вместе со своим семейством; все трепетали при виде
его скорби, с него не спускали глаз, следили за всеми его жестами. Оледеневшее
тело прекрасной Сент-Ив вынесли в залу с низким потолком, подальше от глаз
Простодушного, который, казалось, еще искал ее, хотя больше ничего уже не мог
видеть.
В то время, когда смерть являла такое зрелище, когда тело
уже было выставлено у дверей дома и два священника, стоя у кропильницы,
рассеянно читали молитвы, а прохожие от нечего делать брызгали на гроб святой
водой или равнодушно шли своей дорогой, когда родные плакали, а жених готов был
лишить себя жизни, – заявился вдруг Сен-Пуанж с версальской приятельницей.
Мимолетная прихоть, только единожды удовлетворенная,
обратилась у него в любовь. Отказ от его благодеяний задел вельможу за живое.
Отец де Ла Шез никогда и не подумал бы заглянуть в этот дом, но Сен-Пуанж,
непрестанно воскрешая образ прекрасной Сент-Ив, горя желанием утолить страсть,
которая после однократного наслаждения вонзилась в его сердце острым жалом,
сам, не колеблясь, пришел за той, с кем не захотел бы увидеться и трех раз,
если бы она явилась к нему по собственному почину.
Он выходит из кареты и первое, что видит, – это гроб; он
отводит глаза с естественным отвращением человека, вскормленного наслаждениями
и считающего, что должен быть избавлен от зрелища людского горя. Он собирается
войти в дом. Женщина из Версаля спрашивает из любопытства, кого хоронят; ей
говорят, что м-ль де Сент-Ив. При этом имени она бледнеет и громко вскрикивает;
Сен-Пуанж оборачивается, его душа наполняется изумлением и скорбью. Добряк Гордон
был тут же, весь в слезах. Прервав свои печальные молитвы, он сообщает
царедворцу об ужасном несчастье. Он говорит с той властностью, которой наделяют
человека скорбь и добродетель. Сен-Пуанж по природе не был злым; поток дел и
забав увлек его душу, не успевшую познать себя. Он был еще далек от старости,
которая обыкновенно ожесточает сердца вельмож, и слушал Гордона, потупившись,
затем утер несколько слезинок, пролившихся, к его собственному удивлению: он
изведал раскаяние.
– Я непременно хочу повидать, – проговорил он, –
необыкновенного человека, о котором вы мне рассказали; он приводит меня почти в
такое же умиление, как та невинная жертва, которая умерла по моей вине.
Гордон следует за ним в комнату, где приор, м-ль Де
Керкабон, аббат де Сент-Ив и кое-кто из соседей приводят в сознание молодого
человека, лишившегося чувств.
– В вашем несчастье повинен я, – сказал ему помощник
министра, – и готов потратить всю жизнь на то, чтобы его загладить.
Первым побуждением Простодушного было убить его, а затем и
себя. Это было бы всего уместнее, но он был безоружен и за ним зорко следили.
Сен-Пуанжа не расхолодили отказы, сопровождавшиеся укорами, а также знаками
презрения и отвращения, вполне им заслуженными.
Время смягчает все. Монсеньеру де Лувуа удалось в конце
концов сделать из Простодушного превосходного офицера, который под другим
именем появился в Париже и в армии, заслужил одобрение всех порядочных людей и
неизменно выказывал себя истинным воином, равно как и философом.
О былом он никогда не говорил без стенаний, а между тем все
его утешение было в том, чтобы говорить о нем. До последнего мига жизни чтил он
память нежной Сент-Ив. Аббат де Сент-Ив и приор оба получили выгодные духовные
должности. Добрая м-ль де Керкабон утвердилась во мнении, что воинские почести
– лучший удел для ее племянника, чем сан иподьякона. Алмазные серьги так и
остались у версальской богомолки, которой был преподнесен еще один прекрасный
подарок. Отец Тут-и-там получил много коробок шоколада, кофе, леденцов,
лимонных цукатов, а в придачу еще «Размышления преподобного отца Круазе»
[68] и
«Цвет святости»
[69]
в сафьяновых переплетах. Добрый Гордон до самой смерти был
в теснейшей дружбе с Простодушным; он тоже получил хороший приход и навсегда
позабыл и об искупительной благодати, и о соприсутствующей помощи. «Нет худа
без добра», – такова была его любимая поговорка. А сколько на свете честных
людей, которые могли бы сказать: «Из худа не бывает добра!»