Я потянула сестру за рукав и сказала:
— Не надо.
Но она не обратила на меня внимания.
— Бей-эфенди, вы нашли несколько французских книжек с
картинками. Где они?
Старый доктор неожиданно рассердился. Не взглянув даже на
нее, он так грубо, так непристойно выругался, что я закрыла лицо руками и
хотела убежать. Но в этот момент доктор обернулся и воскликнул:
— Вай, крошка, опять ты?
Увидев его, я тоже не удержалась и закричала:
— Доктор-бей! Вы же были в Зейнилер!
Я не преувеличиваю, это был настоящий крик.
Опрокидывая на своем пути пузырьки, доктор подошел ко мне,
схватил за руки, притянул к себе мою голову и поцеловал в волосы сквозь чаршаф.
Мы виделись только один день, даже меньше, всего несколько
часов. Но какая-то внутренняя обоюдная симпатия связала нас. Через два года мы,
как закадычные друзья, вернее, как отец и дочь, бросились друг к другу. Что
делать? Человеческое сердце — такая непостижимая загадка…
Совсем как тогда в Зейнилер, Хайруллах-бей спросил:
— А ну-ка, шалунья, говори, что тебе здесь надо?
Его голубые, ясные, как у ребенка, глаза так чудесно
сверкали под белесыми ресницами! И я так же, как в Зейнилер, улыбнулась ему
прямо в лицо и ответила:
— Вы ведь знаете, что я учительница, доктор-бей.
Разъезжаю по стране. Теперь меня назначили сюда.
С беспредельной грустью в голосе, точно ему было известна
вся моя жизнь, все, что у меня на сердце, доктор сказал:
— Ты все еще не получила известий, крошка?
Я вздрогнула, словно мне плеснули в лицо холодной водой,
часто заморгала, стараясь казаться изумленной:
— От кого, доктор-бей?
Старик нахмурился и погрозил пальцем:
— Зачем меня обманываешь, крошка? Твои губы научились
лгать. Но глаза и лицо еще совсем неискушенные. О ком я говорю? Да о том, кто
заставляет тебя кочевать из края в край…
Я засмеялась, пожала плечами.
— То есть, хотите сказать министерство образования? Но
вы же знаете, учительница должна служить детям своей страны.
Доктор, как в Зейнилер, опять усомнился в искренности моих
слов. Его доводы очень меня огорчили, и я запомнила их слово в слово.
— В таком возрасте?.. С такой внешностью?.. С таким
лицом?.. Хорошо, пусть так, крошка, пусть так. Только не будь дикаркой…
Доктор забыл про свои лекарства, я — про свои книги. Мы
продолжали наш разговор.
— Так ты учительствуешь в этой школе? Не так ли?
— Как нехорошо, что вы забрали нашу школу, доктор-бей!
— Я думаю о другом. Как называлась та злополучная
деревня, где я обучал тебя профессии медсестры? Помнишь? Ну, а теперь будешь
мне помогать? Да и разница небольшая: у тебя маленькие мартышки, у меня — мои
дорогие медвежата. Душой они очень похожи друг на друга. И те и другие
искренние, простодушные, чистосердечные. Время-то сейчас какое! Война. Помогать
моим медвежатам более благородное дело.
Он неожиданно улыбнулся, и мне стало радостно и легко на
душе. Да, да, пусть у меня будет дело, которому я смогу отдавать свои силы,
свою любовь.
— Я согласна, доктор-бей. Приступлю, когда скажете.
— Да хоть сейчас. Посмотри, что здесь натворили. Будто
работали не руками, а…
Последовало грубое, неприличное слово. Я смутилась и
сказала:
— С одним условием, доктор-бей: вы не будете при мне
выражаться, как солдафон.
— Постараюсь, крошка, постараюсь, — улыбнулся
доктор. — Но если иной раз вдруг не сдержусь, ты уж извини меня.
Мы с доктором до самого вечера приводили в порядок госпиталь
и готовились к приему раненых, которые, как нам сообщили, должны были прибыть
на следующий день.
Кушадасы, 26 января.
Вот уже месяц, как я работаю сестрой милосердия у доктора.
Война продолжается. Раненые нескончаемым потоком поступают в госпиталь. Работы
столько, что иногда я не прихожу домой ночевать. Вчера всю ночь пришлось
ухаживать за тяжело раненым пожилым капитаном. Под утро я так устала, что
заснула прямо в кресле в аптекарской комнате.
Сквозь сон я почувствовала, как до моего плеча кто-то
дотронулся. Открываю глаза — Хайруллах-бей. Он боялся, что я продрогну, и
осторожно набросил на меня легкое одеяло.
Голубые глаза доктора ласково улыбались. Но в лунном свете
его лицо казалось таким бледным и утомленным.
— Спи, крошка, спи спокойно…
Как приятны были мне эти слова! Я хотела что-то ответить,
выразить доктору свою признательность, но усталость и сон одолели меня. Я
только улыбнулась и снова закрыла глаза.
Я очень полюбила старого доктора, несмотря на его
недостатки. Во-первых, он любит непристойно выражаться. Правда, окружающие
часто заслуживают этого, но есть ли оправдание сквернословию? С его языка
иногда срываются такие неприличные слова, что я убегаю и по несколько дней
потом не смотрю ему в лицо.
Доктор сам знает о своем пороке.
— Не обращай внимания, крошка. Такова уж солдатская
служба.
Хайруллах-бей напоминает мне маленького ребенка, которому
все прощается за его простодушное раскаяние и милую застенчивость.
Второй недостаток, по-моему, еще более ужасен, чем первый. У
этого грубого человека поразительно тонкая душа. Он мастерски выуживает у людей
признания о самом сокровенном, о чем они боятся говорить даже самим себе. Он
знает почти все мои приключения, хотя я стараюсь ни с кем не делиться своими
секретами. Сама того не замечая, я все ему рассказала. Иногда он задавал мне
вопросы, обычно я отвечала очень коротко и сухо. А доктор собирал по словечку и
все узнал.
Хайруллах-бей одинок. Лет двадцать пять назад он женился.
Через год жена умерла от тифа. С тех пор он живет холостяком. Родился доктор на
Родосе. Однако в Кушадасы у него есть какое-то поместье. Словом, этот человек
не нуждается в жалованье полковника. Он гораздо больше тратит на больных из
своих личных средств. Например, позавчера я прочла раненому солдату письмо из
дому. Старая мать писала, что нищета и голод совсем задушили их, дети пошли по
миру. Выслушав письмо, солдат глубоко вздохнул.
Хайруллах-бей осматривал рядом раненого. Неожиданно он
обернулся.
— Вот это мне нравится? На что же вы надеетесь, когда
плодите толпы нищих?
Злая шутка стрелой вонзилась в мое сердце. Будь это не в
палате, я непременно отчитала бы доктора. Однако немного погодя он сам
заговорил о письме: