Маленькая княгиня очень переменилась. Она
скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась
кверху, глаза были обтянуты книзу.
— Да, тяжесть какая-то, — отвечала она на
вопрос князя, что она чувствует.
— Не нужно ли чего?
— Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка. ]
— Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч,
нагнув голову, стоял в официантской.
— Закидана дорога?
— Закидана, ваше сиятельство; простите, ради
Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим
неестественным смехом.
— Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и
прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили
на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его
возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены
отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками
в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно
устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на
непрерывное увеселение, которое кто-то такой почему-то обязался устроить для
него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой
уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и
забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает,
думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и
щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему
добродушно-победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в
комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его;
он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как
будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
— Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива?
А? — спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время
путешествия.
— Полно. Глупости! Главное дело — старайся
быть почтителен и благоразумен с старым князем.
— Ежели он будет браниться, я уйду, — сказал
Анатоль. — Я этих стариков терпеть не могу. А?
— Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен
приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое
внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про
это? Ведь этого не может быть! — говорила она себе, взглядывая в зеркало. — Как
я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь
с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m-lle Bourienne получили
уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый
красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на
лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти
сведения, маленькая княгиня с m-lle Bourienne,еще из коридора слышные своими
оживленно-переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
— Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали,
Мари, ] вы знаете? — сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и
тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела
поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно
убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и
помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в
обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m-lle
Bourienne тоже появилось уже незаметно какое-то усовершенствование наряда,
которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более
привлекательности.
— Eh bien, et vous restez comme vous etes,
chere princesse? — заговорила она. — On va venir annoncer, que ces messieurs
sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de
toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что
они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть-чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла,
позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны
Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной
в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал
ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали,
чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них,
это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое
предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она
вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем
некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она
отдалась во власть m-lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно
искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из
них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно
искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо
красивым, принялись за ее одеванье.
— Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,
] это платье нехорошо, — говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. —
Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба
жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура
княжны, но этого не чувствовали m-lle Bourienne и маленькая княгиня; им все
казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и
спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они
забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они
ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и
некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна
Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно
изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье,
маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут
складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с
другой стороны.