Нет, не дурачок. Просто нищий и больной.
Необычна была только аккуратность, с которой лежали мешки за
его спиной. Необычен и зипунишка, старый, но тщательно заплатанный. И уже
совсем необычно было лицо — лицо подростка лет под сорок: бледное и
изможденное, простое и печальное. Черные глазки глядели со странным
спокойствием. Пепельные губы среди реденьких усов и бороды полуоткрывались.
Прядь длинных волос, по-женски ложившаяся на маленькое восковое ухо под
наушником, была суха и мертва. Тело — щуплое, тощее, с болезненно приподнятыми
плечами.
— Застыл, старик? — крикнул студент с деланой
бодростью.
Нищий приостановился и тяжело перевел дыхание, раскрывая
рот, поднимая грудь и плечи.
— Нет, — ответил он неожиданно просто и даже как
будто весело. — Застыть не застыл…
И опять собрался с духом и прибавил еще бодрее, таким тоном,
точно все обстояло вполне благополучно, кроме того, с чем уж ничего не
поделаешь:
— Застыть не застыл. А вот здоровье…
Он приподнял грудь:
— А вот здоровье все хужеет!
И легонько двинулся вперед.
Студент осмотрел его лапти, онучи: ноги тонки и слабы, онучи
тонки и стары, лапти разбиты, велики… И как это он ухитряется ходить по такому
морозу?
— Уж очень у тебя, дядя, обужа-одежа плоха! —
сказал студент.
— Обужа, верно, плоха, — согласился нищий. —
А вот одежа… Нет, одежа ничего. У меня под ней кофта ватная.
— Все-таки студишься небось без валенок-то?
— Студишься… Бока колет… Закашляешься — прямо смерть.
Говорить на ходу было трудно. И студент остановился.
Остановился и нищий и поспешил положить дрожавшие руки на костыль.
— Дальний?
— Дальний… Из-под Ливен.
— Давно удушье-то?
— Удушье-то? Давно…
— Селитру не жег? Очень помогает.
— Нет. Перец… пил.
Студент покачал головою.
— Глупо, — сказал он. — Я вот на доктора
учусь, доктором, значит, буду… Понимаешь?
— Дело хорошее… Как не понимать…
— Ну, так и послушайся меня: перец не пей, а купи селитры.
И стоит-то всего две копейки. Разведи, намочи бумагу, высуши и жги. Подышишь —
полегчает.
И опять согласился нищий, не придав, видимо, ни малейшего
значения селитре:
— Это можно. Деньги не велики.
— А ночевать-то где ноне будешь?
— Ночевать-то? Ночевать везде можно… В Знаменском
ночую…
— Как в Знаменском? — сказал студент. — Но
ведь ты туда к свету со своей ходьбой придешь!
— Мне спешить некуда, — ответил нищий и так
просто, что студент слегка смешался. Помолчал и спросил:
— Побор в мешках-то?
— Ну, побор! Добришко… Рубахи, портки. Порток у меня
много… Трое…
За мостом дорога раздваивалась: одна шла круто в гору, к
вороновскому поместью, другая, отлогая, наискось к церкви.
— Слушай, — сказал студент, — пойдем к нам. Я
бы тебе деньжонок дал…
Солнце закатывалось. Нищий посмотрел на гору, на черную,
густую зелень елок в вороновском палисаднике, на мертвеющие сизые крыши
усадьбы, на малахитовые снега выгона… И не спеша ответил:
— Беден только бес, на нем креста нет. А мне они,
почесть, без надобности. А коли хочется, дай.
— Ну вот, и пойдем.
— А пойтить… не пойду. Ночую в Знаменском, ежели…
дойду…
И, склонив голову, отдуваясь, полегоньку, нищий упорно
побрел по дороге к церкви.
Студент забежал домой, захватил кошелек и догнал его на
выезде в поле. Оттуда, с севера, дуло острым ветром, клейко схватывавшим усы и
ресницы. Темнела и вся двигалась мутно-фиолетовая снежная равнина, отлого
поднимавшаяся к высокому ветряку на горизонте. Свет заката еще брезжил на ее
крестом простертых крыльях. А темнеющее поле все курилось и курчавилось, бежало
быстрой дымящейся зыбью поземки.
— На-ка вот тебе полтинничек, — слегка
задохнувшись, сказал студент, когда на скрип его шагов нищий обернулся и
остановился. — Да скажи, как поминать тебя, — прибавил он шутливо.
Нищий усмехнулся.
— А мне теперь ничего, полегчало, — ответил он
бодро, хотя лицо его посинело и сморщилось, а на глазах от ветра выступили
слезы.
Сняв большую варежку, он неловко взял ледяными пальцами
монету и задумчиво посмотрел на нее. Студент ждал великой радости, но
поблагодарил нищий довольно спокойно:
— Вот за это спасибо… А поминать меня, бог даст, не
придется… Дойду.
— Серьезно, как звать-то тебя и что ты за чудак
такой? — спросил студент.
— Звать-то? Звали Лукой… А уж чем чуден я — не знаю.
— Да ведь замерзнешь!
— И замерзнешь, не откажешься. Смерть, брат, она как
солнце, глазами на нее не глянешь. А найдет — везде. Да и помирать-то не десять
раз, а всего один.
— В рай, значит, спешишь попасть? — сказал
студент, трогая ухо и поворачиваясь от ветра.
— Зачем в рай? Это еще дело темное — не то есть он,
рай-то, не то нет. А мне и тут не плохо.
Ветер все сильнее дул в спину, в голову, леденил затылок,
знобил, делал легкими ноги. Студент с удивлением взглянул в лицо нищего:
— Это тебе-то не плохо?
Нищий тоже взглянул ему в глаза.
— А что ж мне? — спросил он. — Беден только
бес, на нем креста нет. А я живу себе.
— Живешь, как птицы небесные?
— А что ж птицы небесные? Птицы-звери всякие, они,
брат, об раях не думают, замерзнуть не боятся.
— А ты что? Философ? Атеист?
— Не понимаю я этих слов.
— Знаю, что не понимаешь. Я хотел спросить: в Бога-то
ты веришь?
Нищий подумал.
— В Бога нет того создания, чтоб не верило, —
твердо сказал он.
Студент взглянул на него с еще большим удивлением. Но стоять
было так холодно, что он поколебался, поколебался и решительно выговорил:
— Ну с богом!
— Стало быть, прощайте, — отозвался нищий и
тряхнул своей круглой шапкой. — Спаси Христос…
И, подумав, надел варежку и повернулся. Маленький,
сгорбленный, с высоким костылем, он скоро стал еще меньше, по пояс утонул в
сумерках и волнистой снежной зыби, густо бежавшей на него от мельницы…
Вечером студент долго ходил из угла в угол по залу. Прислуга
спала. На столе горела лампа, в углу, перед иконой — лампадка: когда барыни не
было дома, нянька всегда зажигала ее, — чтобы Бог дал благополучную
дорогу. И теперь студент с тревогой посматривал на часы, — был уже
девятый, а матери все не было.