— Господи, спаси и помилуй, господи, помоги хоть
сколько-нибудь, — зашептал он, поднимаясь и шаря дрожащими руками по
карманам.
Он хотел зажечь спичку. Но шепот его был горячечный, в
пылающей голове шумело и звенело, руки, не леденели… Приехала Клаша, его
родная, милая дочь, быстро распахнула дверь, положила его голову на подушку,
села на стул возле дивана… Одета она была барышней, — бархатная шубка,
шапочка и муфта из белого меха, — руки ее пахли духами, глаза блестели,
щеки с мороза раскраснелись… "Ах, как хорошо распуталось все!" —
шептал кто то, но нехорошо было то, что Клаша почему-то не зажигает огня, что
приехала она не к нему, а на похороны Иванушки… что она внезапно басом запела
под гитару: "Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…"
В смертельной тоске, отравлявшей душу в начале болезни,
Кузьма бредил снегирем, Клашей, Воронежем, и даже в бреду не покидала его мысль
— сказать кому-нибудь чтобы хоть в одном сжалились над ним — не хоронили в
Колодезях. Но, боже мой, не безумие ли надеяться на жалость в Дурновке! Раз он
пришел в себя утром, когда топили печку, — и простые, спокойные голоса
Кошеля и Молодой показались ему так беспощадны, чужды и странны, как всегда
кажется беспощадна чужда и странна больным обыденная жизнь здоровых. Он хотел
крикнуть, попросить поставить самовар — и онемел: послышался сердитый шепот
Кошеля, говорившего, конечно, о нем, о больном, отрывистый ответ Молодой:
— А, да ну его! Помрет — похоронят…
Потом светило в окна, сквозь голые ветви акаций,
предвечернее солнце, Синел табачный дым. Возле постели сидел старичок-фельдшер,
пахнущий лекарством и морозной свежестью, отдиравший с усов ледяные сосульки.
На столе кипел самовар, и Тихон Ильич, высокий, седой, строгий, заваривал, стоя
у стола, душистый чай. Фельдшер говорил о своих коровах, ценах на муку и масло,
а Тихон Ильич рассказывал, как чудесно, богато хоронили Настасью Петровну, как
он рад, что нашелся наконец покупатель на Дурновку. Кузьма понимал, что Тихон
Ильич только что из города, что Настасья Петровна умерла там внезапно, по
дороге на вокзал; понимал, что стоили Тихону Ильичу похороны страшно дорого и
что он уже взял задаток за Дурновку — и был совершенно равнодушен…
Проснувшись однажды очень поздно, чувствуя лишь слабость, он
сел за самовар. День был пасмурный, теплый, навалило много свежего снега.
Отпечатывая в нем следы лаптей, испещренные крестиками, прошел под окном Серый.
Вокруг него, обнюхивая его рваные полы, бежали овчарки. А он тянул за повод
высокую грязно-соловую лошадь, безобразную от старости и худобы, с истертыми
хомутом плечами, с побитой спиной, с жидким нечистым хвостом. Она ковыляла на
трех ногах, четвертую, переломленную ниже колена, волочила. И Кузьма вспомнил,
что третьего дня был Тихон Ильич и сказал, что велел Серому полакомить
овчарок, — найти и зарезать старую лошадь, что Серый и прежде промышлял
иногда этим делом — покупкой дохлой или негодной скотины на шкуру. С Серым,
говорил Тихон Ильич, был недавно страшный случай: готовясь резать какую-то
кобылу, Серый забыл ее спутать, связал и затянул на сторону только
морду, — и кобыла, как только он, перекрестившись, ударил ее тонким
ножичком в жилу возле ключицы, взвизгнула и, с визгом, желтыми, оскаленными от
боли и ярости зубами, с бьющей на снег струей черной крови, кинулась на своего
убийцу и долго, как человек, гонялась за ним — и настигла бы, да "спасибо,
снег был глубок"… Кузьму так поразил этот случай, что теперь, заглянув в
окно, он опять почувствовал тяжесть в ногах. Он стал глотать горячий чай — и понемногу
оправился. Покурил, посидел… Наконец встал, шел в прихожую и взглянул на голый,
редкий сад за оттаявшим окном: в саду, на белоснежном покрове поля краснела
бокастая кровавая туша с длинной шеей и ободранной головою; собаки, сгорбившись
и упершись лапами в мясо, жадно вырывали и растягивали кишки; два старых
черно-сизых ворона боком подпрыгивали к голове, взлетали, когда собаки, рыча,
кидались на них, и опять спускались на девственно-чистый снег. "Иванушка,
Серый, вороны… — подумал Кузьма" — Господи, спаси и помилуй,
вынеси меня отсюда!"
Недомогание не покидало Кузьму еще долго. Грустно и радостно
трогала мысль о весне, хотелось поскорее вон из Дурновки. Он знал, что зиме еще
и конца не предвидится; но оттепели уже начинались. Первая неделя февраля была
темная, туманная. Туман скрывал поля, съедал снег. Деревня чернела, между
грязными сугробами стоял вода; становой проехал однажды по деревне гуськом,
весь закиданный конским пометом. Пели петухи, из вентилятора тянуло волнующей
весенней сыростью… Жить еще хотелось — жить, ждать весны, переезда в город,
жить покоряясь судьбе, и делать какое угодно дело, хотя бы за один кусок хлеба…
И, конечно, у брата, — какой он есть. Брат ведь уже предлагал ему,
больному, переселиться на Воргол.
— Куда ж мне гнать-то тебя, — сказал он,
подумав. — Я и лавку с двором с первого марта передаю, — поедем
братуша, в город, подальше от этих живорезов!
И правда: живорезы. Была Однодворка и передавал подробности
недавней истории с Серым. Дениска вернулся из Тулы и околачивался без дела,
болтая по деревне, хочет жениться, что у него есть денежки и что скоро за живет
он за первый сорт. Деревня сперва называла эти россказни брехнею, потом, по
намекам Дениски, сообразила, в чем дело, и поверила. Поверил и Серый и стал
заискивать в сыне. Но, ободрав лошадь, получив от целковый Тихона Ильича и
нажив полтинник на шкуре, загордел и загулял: пил два дня, потерял трубку и лег
отлеживаться на печке. Голова болела, покурить было не из чего. Вот он и стал
обдирать на цигарки потолок, который Денис оклеивал газетами и разными
картинками. Обдирал конечно, тайком, но раз таки застал его Дениска за этим
делом. Застал и заорал. Серый с похмелья тоже заорал — и Дениска стащил его с
печки и бил смертным боем до тех пор, покуда не сбежались соседи… Но, думал
Кузьма, не живорез ли и Тихон Ильич, с упорством сумасшедшего настаивавший на
свадьбе Молодой с одним из этих живорезов!
Услыхав об этой свадьбе впервые, Кузьма твердо решил, что не
допустит ее. Какой ужас, какая нелепость! Потом, приходя в себя во время
болезни, он даже радовался этой нелепости. Удивило и поразило его равнодушие
Молодой к нему, больному. "Зверь, дикарь! — думал он и, вспоминая о
свадьбе, злобно прибавлял: — И отлично! Так ей и надо!" Теперь, после
болезни, исчезли и решимость и злоба. Как-то заговорил он с Молодой о намерении
Тихона Ильича — и она спокойно ответила:
— Да что ж, я уж балакала с Тихоном Ильичом об этом
деле. Дай бог ему доброго здоровья, это он хорошо придумал.
— Хорошо? — изумился Кузьма.
Молодая посмотрела на него и покачала головою:
— Да как же не хорошо-то? Чудны вы, ей-богу, Кузьма
Ильич! Денег сулит, свадьбу берет на себя… Опять же не вдовца какого-нибудь
придумал, а малого молодого, без порока… не гнилого, не пьяницу…
— А лодыря, драчуна, дурака набитого, — прибавил
Кузьма.
Молодая потупила глаза, помолчала. Вздохнула и,
повернувшись, пошла к двери.