– Ага! – выкрикнул Кайлей. – Теперь я понял!
Вон она какая амнистия! Дадут тебе на выбор: вот кол острый, вот императорские
цвета. Или кол в жопу, или цвета на горбушку. И на войнючку, подыхать за
империю.
– Но «войнючке», – медленно сказал
Хотспорн, – действительно бывает по-всякому, как в той песенке. То бишь на
войне, как на войне! В конце концов не каждому достанется воевать, дорогие
Крысы. Возможно, конечно, после выполнения условий амнистии, то есть явки с
повинной, будет введен некий род… альтернативной службы.
– Чего-чего?
– Я знаю, в чем дело. – Зубы Гиселера на мгновение
сверкнули на загорелом, синеватом от бритья лице. – Купеческая гильдия,
дети мои, пожелает приветить нас. Приютить и обласкать. Как матушка родная.
– Как курвина мать скорей, – буркнула себе под нос
Искра.
Хотспорн сделал вид, будто не слышал.
– Ты совершенно прав, Гиселер, – сказал он
холодно. – Гильдия может, если захочет, дать вам работу. Официально, в
виде альтернативной службы в армии. Дать защиту. Официально и взамен.
Кайлей хотел что-то сказать. Мистле тоже хотела что-то
сказать, но быстрый взгляд Гиселера заткнул рты обоим.
– Передай гильдии, Хотспорн, – сказал ледяным
тоном атаман Крыс, – что за предложение мы благодарим. Мы подумаем, поразмыслим,
обсудим. Посоветуемся, как поступить.
Хотспорн встал.
– Я еду.
– Сейчас, в ночь?
– Переночую в селе. Тут мне как-то не с руки. А завтра
прямиком на границу с Метинной, потом главным трактом в Форгехам, где пробуду
до Эквинокция, а может быть, и подольше. Потому что там буду ожидать тех, кто
уже подумал, размыслил, обсудил, посоветовался и готов явиться, чтобы под моим
присмотром ожидать амнистии. Да и вы тоже очень-то не тяните с раздумьями и
размышлениями. Добром советую, потому что Бонарт вполне может и решительно
готов опередить амнистию.
– Ты все время пугаешь нас Бонартом, – медленно
сказал Гиселер, тоже поднимаясь. – Можно подумать, будто эта стервь уже за
порогом… А он, верно, еще за горами, за лесами, за синими морями…
– …в Ревности, – спокойно докончил
Хотспорн. – На постоялом дворе «Под головой химеры». Милях в тридцати
отсюда. Если б не ваши выкрутасы над Вельдой, вы наверняка наткнулись бы на
него уже вчера. Но вас это не волнует, знаю. Ну, бывай, Гиселер. Бывайте,
Крысы. Мэтр Альмавера, я еду в Метинну и люблю компанию в пути… Что вы сказали,
мэтр? Охотно? Так я и думал. Ну, стало быть, упаковывайте свои причиндалы.
Заплатите мэтру, Крысы, за его художества.
Почтовая станция пропахла жареным луком и картофельным
супом, который готовила жена хозяина, временно выпущенная из чуланного
заточения. Свеча на столе фукала, пульсировала и раскачивала хвостиком пламени.
Крысы наклонились над столом так, что огонек грел их почти соприкасающиеся
головы.
– Он в Ревности, – тихо говорил Гиселер. – На
постоялом дворе «Под головой химеры». Точно день езды отсюда. Что вы об этом
думаете?
– То же, что и ты, – проворчал Кайлей. – Едем
туда и прикончим сукина сына.
– Отомстим за Вальдеса, – сказал Рееф. – И
Мухомора.
– И нечего, – прошипела Искра, – разным там
Хотспорнам тыкать нам в глаза чужими делами и прытью. Пришьем Бонарта, этого
трупоеда, оборотня. Приколотим его башку над дверьми кабака, чтобы названию
соответствовало! И чтоб все знали, что никакой он не волевой, а обычный
смертный был, как все другие, и что вообще сам на тех, что посильнее, нарвался.
Сразу станет видно, чья ганза покрепче всех будет от Кората до Переплюта!
– На ярмарках станут о нас песни распевать! –
запальчиво бросил Кайлей. – Да и по замкам тоже!
– Поехали. – Ассе хлопнул по столу рукой. –
Едем и прикончим стервятника.
– А уж потом, – задумался Гиселер, –
поразмыслим о хотспорновской амнистии… О гильдии… Ты чего морду кривишь,
Кайлей, ровно клопа разгрыз? На пятки нам наступают, а зима приближается. Я так
думаю, Крысяты: перезимуем, погреем задницы у камина, амнистией от холода
прикрывшись, амнистийное теплое пивко потягивая. Перетерпим с этой амнистией
нормально и толково… как-нибудь до весны. А весной… Как травка из-под снега
выглянет…
Крысы рассмеялись в один голос, тихо, зловеще. Глаза горели
у них, как у настоящих крыс, когда те ночью, в темном закоулке подбираются к
раненному, не способному защищаться человеку.
– Выпьем, – сказал Гиселер. – Бонарту на
погибель! Похлебаем супчика и спать. Отдохнуть надо, потому как до зари двинем.
– Ясно, – фыркнула Искра. – Берите пример с
Мистле и Фальки, те уж час, как в постели.
Жена хозяина почтовой станции задрожала у чугуна, слыша от
стола тихий, злой, отвратный хохот.
Цири подняла голову, долго молчала, засмотревшись на едва
тлеющее пламечко каганка, в котором уже догорал остаток фитиля.
– Тогда я выскользнула из станции, будто
воровка, – продолжила она рассказ. – Под утро, в полной темноте. Но
не сумела убежать незаметно. Когда я вставала с постели, проснулась Мистле.
Прихватила меня в конюшне, где я седлала коня. Не выдала удивления. И вовсе не
пыталась меня удержать… Начинало светать.
– Да и сейчас уже недалеко до рассвета, – зевнул
Высогота. – Пора спать, Цири. Завтра продолжишь.
– Может, ты и прав. – Она тоже зевнула, встала, сильно
потянулась. – У меня глаза слипаются. Но в таком темпе, отшельник, я
никогда не докончу. Сколько вечеров прошло? Никак не меньше десяти. Боюсь, на
весь рассказ потребуется тысяча и одна ночь.
– У нас есть время, Цири. Много времени.
– От кого ты собралась сбежать, соколица? От меня? Или
от себя?
– Конец бегству! Теперь надо догонять. Поэтому нужно
вернуться туда… где все началось. Необходимо. Пойми меня, Мистле.
– Так вот почему… почему ты была сегодня так ласкова со
мной. Впервые за столько дней… Последний прощальный раз? А потом – забыть?
– Я тебя никогда не забуду, Мистле.
– Забудешь.
– Никогда. Клянусь. И это не был последний раз. Я тебя
разыщу. Я приеду за тобой… Приеду в золотой карете с шестеркой лошадей. Со
свитой дворян. Вот увидишь. Я очень скоро обрету… возможности. Огромные
возможности. Я сделаю так, что твоя судьба изменится… Увидишь. Убедишься, как
много я смогу сделать. Как много изменить.