— Так как ты узнал, что он собирается покончить с собой? —
спросила Пэм. — Я хочу знать, и, клянусь Богом, ты мне всё расскажешь до того,
как я положу трубку. Я всё сделала, и ты должен мне сказать.
Вон он, вопрос, который она ещё не задавала. Слишком уж её
занимало другое: как я узнал о ней и Томе? Что ж, не только у Уайрмана были
присказки на любой вкус. Их хватало и у моего отца. В том числе была и такая:
если не катит ложь, говори правду.
— После несчастного случая я начал рисовать. Ты знаешь.
— И что?
Я рассказал, как нарисовал её, с Максом и Томом Райли. О
некоторых результатах моего интернет-знакомства с феноменом ампутированной
конечности. О том, как увидел Тома Райли, стоящего на верхней ступени лестницы,
ведущей в мою студию — так я теперь её называл, — голого по пояс, в пижамных
штанах, с одним выбитым глазом, место которого в глазнице заняли сгустки крови.
Когда я закончил, на другом конце провода повисла долгая
тишина. Нарушать её я не стал. Наконец Пэм заговорила. Другим, осторожным
голосом:
— Ты действительно в это веришь, Эдгар… во что-то из этого?
— Уайрман, парень, который живёт чуть дальше по берегу… — ??
замолчал, внезапно захлёстнутый яростью. И не потому, что не находил нужных
слов. Или не совсем по этой причине. Я собирался ей сказать, что у парня,
который жил чуть дальше по берегу, иногда проявлялись телепатические
способности, вот почему он мне верил.
— Так что ты хотел сказать насчёт этого парня, Эдгар? —
Голос звучал спокойно и вкрадчиво. Я узнал этот голос. Слышал его в первый
месяц или чуть дольше после несчастного случая. Таким голосом она говорила с
Эдгаром — пациентом палаты номер шесть.
— Ничего, — ответил я. — Не важно.
— Тебе нужно позвонить доктору Кеймену и рассказать об этой
твоей новой идее. Идее, что ты — экстрасенс. Не отправляй ему электронное
письмо. Позвони. Пожалуйста.
— Хорошо, Пэм. — Навалилась усталость. Не говоря уже о
раздражении и злобе.
— Хорошо что?
— Хорошо, я тебя слышу. Чётко и ясно. Ошибки быть не может.
Забудь об этом. Я хотел только одного — спасти Тома Райли.
На это ответа у неё не нашлось. Как и рационального
объяснения, каким образом мне удалось узнать о планах Тома. На том мы и
расстались. Кладя трубку, я думал: «Ни одно доброе дело не остаётся
безнаказанным».
Может, и она клала трубку с той же мыслью.
vi
Злость и разбитость не отпускали меня. Не помогала и сырая,
мрачная погода. Я попытался поработать наверху, но ничего не вышло. Спустился
вниз, взял один из альбомов и вдруг понял, что рисую те же загогулины, что и в
прошлой жизни во время телефонных разговоров: мультяшных уродцев с большими
ушами. Уже собрался в отвращении отшвырнуть альбом, когда зазвонил телефон.
Уайрман.
— Ты придёшь во второй половине дня? — спросил он.
— Конечно, — ответил я.
— Я подумал, может, дождь…
— Я собирался приехать на автомобиле. Здесь я ни во что не
врежусь.
— Хорошо. Но о часе поэзии можешь забыть. Она сегодня не в
себе.
— Плоха?
— Такой я её никогда не видел. Разорванное мышление. Отрыв
от реальности. Помрачнение сознания. — Он глубоко вдохнул и шумно выдохнул. В
трубку словно ударил резкий порыв ветра. — Послушай, Эдгар, мне неудобно
просить тебя об этом, но могу я ненадолго оставить её на тебя? Минут на сорок
пять, не больше. У Баумгартенов нелады с сауной… что-то там с чёртовым
нагревателем, к ним приедет электрик, но мне нужно показатьему, где
распределительный шит. И, разумеется, расписаться на бланке заказа за
выполненную работу.
— Нет проблем.
— Ты — прелесть. Я бы тебя поцеловал, если б не язвы на
твоих губах.
— Пошёл ты на хер, Уайрман.
— Да, все меня так любят. Это моё проклятие.
— Мне звонила Пэм. Она поговорила с моим другом Томом Райли,
— учитывая, чем эта парочка занималась в моё отсутствие, называть Тома моим
другом было как-то странно, но, с другой стороны, почему нет? — Похоже, её
стараниями план самоубийства сдулся.
— Это хорошо. Но почему я слышу печаль в твоём голосе?
— Она захотела узнать, откуда мне стало обо всём известно.
— То есть её уже не интересовало, как ты прознал о том, что
она трахалась с этим парнем? Она спросила…
— Как я поставил ему диагноз «депрессия с суицидальным
риском», находясь за полторы тысячи миль.
— Ага! И что ты ответил?
— Не имея под рукой хорошего адвоката, мне не оставалось
ничего другого, как сказать правду.
— И она подумала, что ты — un росо loco.
[91]
— Нет, Уайрман, она решила, что я — muy loco.
[92]
— А есть разница?
— Нет. Но она будет размышлять над этим, и, поверь мне, Пэм
— кандидат в олимпийскую сборную США по размышлениям, а потому, боюсь, моё доброе
дело рикошетом ударит по моей же младшей дочери.
— Предполагаешь, что твоя жена будет искать виноватого.
— Предположение правильное. Я её знаю.
— Это плохо.
— И мир Илзе содрогнётся куда сильнее, чем она того
заслуживает. Ведь и для неё, и для Мелинды Том был как дядя, с самого их
рождения.
— Тогда тебе придётся убедить жену, что ты действительно всё
это видел, и твоя дочь никоим образом не связана с этой историей.
— И как мне это сделать?
— К примеру, рассказать о ней что-то такое, чего ты не
должен знать.
— Уайрман, что ты несёшь? По своей воле я такого сделать не
могу!
— Откуда ты знаешь? Я должен заканчивать разговор, амиго.
Судя по звукам, ленч мисс Истлейк только что отправился на пол. Ещё увидимся?
— Да. — Я собрался добавить: «До скорого», но он уже положил
трубку. Я последовал его примеру, гадая, куда я подевал садовые рукавицы Пэм с
надписью «РУКИ ПРОЧЬ». Может, если бы я их нашёл, идея Уайрмана уже не казалась
бы такой безумной.
Я обыскал весь дом, безрезультатно. Возможно, я выбросил
рукавицы после того, как закончил рисовать «Друзей-любовников», но сам такого
не помнил. Не мог вспомнить. Знаю только, что больше никогда их не видел.