Они зашли в пустынный скверик, сели на скамейку. Карим тут же побежал к песочнице и начал там играть, а они смотрели на него. Джамиля обхватила руками голову и замерла, потом впилась зубами в сжатый кулак; ее лицо исказилось от горя.
– То, что с нами случилось, ужасно… ужасно! Я ведь говорила тебе: не надо было ехать на автобусе, тогда они нас не поймали бы.
– Другого выхода не было. Ты ведь совсем обессилела и не могла идти пешком еще много часов, а я дезертировал, и нам нужно было как можно скорее покинуть Алжир. Просто не повезло…
– Я помню, как патрульные остановили автобус и стали проверять документы пассажиров, а ты выхватил винтовку у одного из солдат, но ты не должен был стрелять в офицера! Даже если бы тебя посадили в тюрьму, ты бы когда-нибудь освободился, и сейчас мы были бы вместе. Но ты выстрелил и убил его, а потом тебе удалось сбежать, и тогда они арестовали меня. Я сказала, что не знаю тебя, что мы просто случайно оказались рядом в автобусе, и они продержали меня два дня, а потом выпустили. Мы же ни о чем не успели договориться; я думала, ты будешь ждать меня в Марокко; мне удалось пройти через границу, и я повсюду искала тебя, но вокруг было такое столпотворение, такая неразбериха… Я ждала целую неделю, всюду оставляла объявления, а потом поняла, что это безнадежно, что я тебя не найду. У меня уже и сил не было, деньги кончились, а я не могла укрыться в Медеа, у своих, отец убил бы меня, и тогда я вернулась в Алжир; меня все время тошнило, и помогла только одна моя родственница, да и то втайне от своего мужа, – на меня ведь смотрели как на зачумленную, потому что я забеременела от тебя.
– Ну, теперь все плохое позади. Я так счастлив, что нашел тебя, что родился мальчик. Мне-то уж мерещилось самое худшее.
– Франк, я замужем. И между нами все кончено.
– Не может быть! Давай поговорим, обсудим, найдем какое-то решение, ведь это мой сын!
– Нет. Я вышла замуж за алжирца, он взял меня такой, поддержал в те дни, когда от меня все отвернулись, женился на мне, признал Карима своим ребенком, теперь это его сын. А наша история закончена.
– Ты любишь своего мужа?
– Я глубоко уважаю и почитаю его. Он замечательный человек. И у нас хорошая, настоящая семья.
Джамиля встала, подозвала Карима, который подбежал к матери, и обернулась к Франку:
– Мы больше не должны видеться.
Потом взяла сына за руку и ушла, больше не взглянув на Франка, а он закрыл глаза.
Вечером Франк пришел к Мимуну, чтобы поработать, и тот сразу заметил, что его помощник как-то необычно рассеян.
– Ты что, приболел?
Франк отрицательно помотал головой.
– Ну а деньги-то успел сменить наконец?
– Нет, не смог – из-за демонстрации. Слушай, я хочу с тобой посоветоваться.
И Франк рассказал о встрече с Джамилей, о ее решении никогда больше с ним не видеться и лишить его сына.
– Что ж, она замужем за алжирцем, он усыновил мальчика и, стало быть, в глазах всего света является его законным отцом. Ты никогда ничего не сможешь доказать в суде, а тем более в мусульманском; у тебя нет никаких прав. Супружеские пары разных национальностей всегда представляют серьезную проблему. Так что самое лучшее для тебя – забыть все это навсегда. – Он взглянул на искаженное лицо Франка и добавил: – Мусульмане говорят: несчастье прилипчиво, как смола, и мешает думать, но нужно уметь избавляться от него. В нашей восточной мудрости есть и стоицизм и эпикурейство, она учит нас побеждать душевное смятение. Чтобы идти вперед.
Елена сразу заметила, что Франк изменился. В тот вечер он вернулся домой непривычно замкнутый и упорно не отвечал на ее расспросы. А на следующий день не пошел на работу и даже не позвонил в министерство, чтобы предупредить о своем отсутствии. Вместо этого он вышел в сквер Нельсона с русской книгой под мышкой, сел на скамейку, положил книгу на колени, но так и не открыл ее. Елена искала его по всему городу, даже зашла к Марко, но и там никто его не видел; Франк вернулся домой поздно вечером и лег в постель, не сказав ни слова. Среди ночи Елена проснулась: он сидел в темноте и плакал. Она подсела к нему, взяла за руку.
– Франк, скажи мне, что случилось? Я ведь тебе друг.
И Франк сказал всю правду, все, что до сих пор скрывал от Елены. Она выслушала его, не прерывая.
– Я просто убит, – признался он. – Никак не могу справиться с этим несчастьем. Джамиля все время жила в уголке моего сознания, каждый день я думал о ней, лелеял надежду на нашу встречу, а теперь все кончено, я потерял ее навсегда.
– Тебе нельзя возвращаться во Францию, зато ты можешь начать новую жизнь где-нибудь в другом месте – в Италии, в Штатах.
– Нет. Парижский судья выписал ордер на мой арест. А это значит, что стоит мне пересечь границу, как меня арестуют, экстрадируют во Францию и осудят на двадцать лет тюрьмы. Что ж, я приехал в эту страну по политическим мотивам и не изменю своим убеждениям. Теперь это все, что у меня осталось.
На следующий день Елена позвонила Люсьену, сказала, что приболела, и попросила несколько свободных дней. Потом прошлась по алжирскому порту, все осмотрела, порасспросила прибывших и отбывающих пассажиров. В пятницу, 9 апреля 1965 года она приехала с одним небольшим чемоданчиком на морской вокзал совместной франко-алжирской компании и купила билет на теплоход в оба конца, готовясь сказать – если спросят, – что она намерена осмотреть Марсель и послезавтра вернуться в Алжир.
С некоторым страхом Елена предъявила на контроле свой единственный документ – удостоверение личности; ее паспорт был изъят посольством Чехословакии, как и у всех сотрудников из братских стран, но она разузнала, что по пятницам бóльшая часть контрольно-пропускных пунктов закрыта, а на остальных алжирские таможенники проводят досмотр спустя рукава.
Итак, она села на роскошный белый теплоход «Кайруан»
[142], который отчалил в 13:45; морской переход был довольно унылым, на следующий день судно прибыло в Марсель. Проходя таможенный досмотр, Елена попросила политическое убежище во Франции.
Затем она отправилась в Париж и спустя какое-то время нашла работу в Неккеровской больнице.
* * *
Письменный стол психотерапевта завален книгами и журналами; сам он, в сером костюме, сидит на стуле и пристально смотрит на Сесиль, лежащую на кушетке. На ней бежевый свитер с высоким горлом и черные шерстяные брюки. Наконец она нарушает долгую паузу:
– В тот день я буквально ушла на дно, мне чудилось, будто меня засасывают зыбучие пески, но я была не в силах реагировать, металась по кругу, ждала звонка…
– От Франка?
– Шли недели одна за другой, а он был неуловим, как призрак. Я писала ему десятки записок и оставляла их у его брата и сестры; я стыдилась, но ничего не могла с собой поделать. Звонила ему по два-три раза в день; случаются такие моменты, когда приходишь в полное смятение и забываешь о гордости. Но вот однажды вечером он все-таки снял трубку и сказал: «Мне сейчас нужно уходить, позвоню тебе завтра». Ну и, конечно… – Сесиль пожимает плечами и долго лежит молча, погрузившись в воспоминания… Потом продолжает: – Я заподозрила, что у него появилась другая и он боится откровенно признаться в этом, но мне не хватало мужества преодолеть это испытание, я только и могла, что твердить себе: «Если он уйдет, я не буду жить дальше…»; в такие минуты кажется, будто есть только один выход – разом покончить с собой, чтобы все остановилось; инстинкт самосохранения бесследно улетучился, и я впала в другую реальность – нашарила в аптечке тюбик со снотворным, проглотила все таблетки и села на стул, спокойно ожидая конца… Через полчаса на меня снизошло какое-то цепенящее спокойствие, и я подумала: «Пусть он узнает, что убил меня». Собравшись с силами, я дотащилась до телефона и набрала номер Франка, уверенная, что сейчас услышу его голос… в последний раз. Но трубку снял его отец, я растерялась и спросила, нельзя ли поговорить… с братом Франка. А потом – пустота. Я очнулась в больнице «Кошен», где мне сделали промывание желудка. Это Мишель меня спас… но Франка я так и не увидела.