Земли обетованные - читать онлайн книгу. Автор: Жан-Мишель Генассия cтр.№ 50

– Нет, ерунда, это пройдет.

И поездка продолжилась все в той же гробовой тишине. Милена по-прежнему не открывала рта, Леонид вел машину так, словно сидел в ней один. На подъезде к Лиону он приобернулся к нам:

– Сегодня заночуем здесь, приглашаем вас в отель.

Эта остановка была не запланирована, но спорить мы не стали. Машина въехала в центр города, обогнула просторную площадь, где высилась статуя Людовика XIV, и затормозила перед отелем класса люкс. Подбежавший швейцар открыл дверцу со стороны Милены, и она вошла в отель, даже не оглянувшись на нас. Мы с Игорем совсем растерялись от такого обхождения.

Леонид отдал ключи от машины портье, чтобы тот отвел ее на стоянку, и обернулся к нам:

– Не переживайте, все уладится. Увидимся вечером за ужином.

Нас поселили в великолепном номере с двумя «супружескими» кроватями и с видом на площадь. Мы прогулялись по старинной части города, довольно-таки унылой, и выпили по кружке пива на террасе какого-то кафе.

– Наверно, она рассердилась, что Леонид ускорил их отъезд и решил нас проводить, – сказал Игорь. – Но я ведь его об этом не просил, он сам предложил, да еще уверял, что его подруга будет очень рада уехать раньше.

Когда мы вернулись в отель, портье передал нам записку от Леонида: «Сегодняшний ужин отменяется, увидимся утром за завтраком».

– Похоже, дела у нашего друга не так уж хороши, – заметил Игорь. – Это дурной знак.

На следующее утро мы спустились в ресторан и, к великому нашему изумлению, увидели Леонида, сидевшего за столом перед бокалом красного вина и пустой бутылкой. Он плакал, не скрываясь:

– Милена вернулась в Париж. Мы расстались, потому что сегодня я ей сказал, что уезжаю вместе с вами в Израиль.

Милена была единственной женщиной его жизни, и этот внезапный разрыв, на сей раз окончательный, вконец истерзал и уничтожил его; он говорил сквозь рыдания: «Ты видел ее глаза? Я идиот!» Да, она озарила его жизнь, каждый миг, проведенный рядом с ней, был чудом и навсегда останется в его памяти, но у нее невыносимый характер, и он никак не мог ее урезонить, он совершил тягчайшую ошибку в своей жизни, даром что в ней было полно разных других безумств и глупостей, но он не мог поступить иначе, видно, это назначено ему судьбой, что ж, тем хуже, такова жизнь, и никто не выбирает свою дорогу на этой земле…

Игорь осушил свой бокал, недоверчиво посмотрел на пустую бутылку «Кот-дю-Рон» и потребовал вторую.

– С того дня в Люксембургском саду, когда ты поделился с нами решением эмигрировать, эта мысль засела у меня в голове, но я боялся заговорить с Миленой – знал, что ей это не понравится. А сегодня утром вдруг решился – знаете, как бросаются в воду, чтобы спастись от огня, – объявил ей о своем решении уехать вместе с вами и попросил присоединиться ко мне, но она жутко разозлилась и сказала: «Наша жизнь здесь. Если ты уедешь, между нами все будет кончено, я тебя ждать не собираюсь, не в том я уже возрасте; если люди любят друг друга, они живут вместе, а если ты собрался жить в пяти тысячах километрах от меня, значит готов к разлуке».

– Но я не понимаю, почему ты хочешь жить в Израиле? – спросил Игорь.

– Чтобы снова водить самолеты. Израиль – одна из немногих стран, куда я еще не посылал запрос; их авиакомпания «Эль Аль» ^[105] совсем молода, им требуются опытные пилоты, а у меня за душой многие тысячи летных часов, я работал и в гражданской, и в военной авиации, водил «Илы», «МиГи», «Ту-104»; я бегло говорю по-английски, за какую-нибудь неделю стажировки научусь водить «боинги» или «каравеллы»; я родился не для того, чтобы быть таксистом, а для того, чтобы парить в небесах, вместе с птицами. Я стосковался по полетам, в жизни нет ничего прекраснее, а я смогу работать еще несколько лет, я в прекрасной форме, мне всего пятьдесят два, и я не гонюсь за высокой зарплатой. Я хочу лишь одного – летать. Уж ты-то можешь меня понять, ты сам едешь в Израиль, чтобы заниматься любимой профессией, работать врачом!

– Это верно, мой диплом там имеет законную силу. Но ведь я еврей, именно из-за этого клейма мне пришлось бежать из СССР, бросив жену и детей; правда, меня нельзя назвать настоящим евреем – я не религиозен, не верю в Бога, и все же, несмотря на это, я еврей и подпадаю под закон алии. Но ты-то этого не можешь.

– А я им скажу, что я еврей.

– Ты считаешься евреем только в том случае, если у тебя мать еврейка.

– К сожалению, она давно умерла. Зато моя тетка была замужем за евреем – очень симпатичным мужиком. Но главное, они нуждаются в храбрых и компетентных людях.

– Это безнравственно. Ты не имеешь права их обманывать.

– Подумаешь, тоже мне – обман. Во время войны я делал много чего похуже за штурвалом своего самолета, я убивал тысячи гражданских, и ты горячо одобрял это, как и все другие. Так чего стоит эта невинная ложь в сравнении со столькими жертвами?! Впрочем, если это тебе не по душе, если ты не хочешь, чтобы я ехал с вами, давай, скажи мне это прямо и откровенно.

О Милене мы больше не говорили. И тем не менее она незримо стояла тут, между нами. Леонид часто задумывался, уходил в свои мысли, и мы знали, что в такие минуты он представляет, как встречается и разговаривает с ней, а она отвечает на его вопросы или дуется, а иногда между ними вспыхивает ссора. Когда он приходил в себя, то улыбался нам грустной улыбкой осиротевшего ребенка. Мы до последнего момента надеялись, что он раздумает и скажет нам: «Нет, ребята, я все обдумал и возвращаюсь в Париж, к Милене, я не могу без нее жить». Но он держался стойко, хотя мне трудно сказать, была ли это стойкость или просто глупость; в общем, он твердо решил осуществить свою мечту.

Однако в Марселе, на набережной Ла-Жольетт, Леонида ждал неприятный сюрприз: его не пустили на «Галилей» – белый, нарядный, но довольно ветхий теплоход. Тщетно он целый час вел переговоры, рассказывал о своей матери, умирающей в Иерусалиме, предлагал заплатить вдвое за билет, спать на палубе или в очередь с другими в нашей каюте третьего класса, где койки располагались в три яруса, – кассир был неумолим и категорически отказался от взятки.

Нам пришлось расстаться с Леонидом; мы попрощались, следующий пакетбот отходил только через три дня, и на нем еще были свободные места.

Пройдя по трапу на палубу третьего класса, мы увидели его на причале – он стоял, понурившись, рядом со своим чемоданом, среди суматохи, сопровождающей любой отъезд; потом к нему вдруг подбежал кассир, что-то сказал ему на ухо, и они оба рванули к кассе пароходной компании, а мы услышали гудок, возвещавший отплытие, и рокот машин нашего судна.

До отхода оставалось минуты три, матросы уже приготовились поднять трап, когда на пристань вбежал Леонид, размахивая каким-то листком бумаги; он подхватил свой чемодан, предъявил билет контролеру, и его пропустили на корабль. Влетев на палубу, Леонид начал объясняться со стюардом, который принял озабоченный вид, показал билет судовому офицеру, тот кивнул, и стюард пропустил нас на верхнюю палубу. Оказалось, что какая-то семья из Лозанны в последний момент аннулировала свои билеты и Леонид заплатил сумасшедшие деньги за их каюту первого класса, которую мы теперь должны были разделить с ним. Игорь никак не хотел соглашаться с этим, но тот твердил: «Ты же не откажешься от дармового недельного плаванья в первом классе; пользуйся случаем, раз уж так получилось, это наш последний отпуск, потом отдыхать долго не придется!» Загудела сирена, матросы убрали трап, пассажиры замахали провожающим, оставшимся на пристани. Десять минут спустя буксир уже выводил пакетбот из гавани. Марсель провожал нас тысячами сияющих огней и постепенно таял в лучах заходящего солнца, воздух был по-вечернему мягким. Мы расположились в каюте, купленной Леонидом, которого разочаровал ее сомнительный комфорт: для первого класса все было не так уж роскошно. Они с Игорем разделили «свадебное» ложе, причем Игорь выбрал сторону с видом на море; я спал на раскладной кровати. Когда мы спустились поужинать, судно уже вышло в открытое море, земля исчезла из виду. Странное это было путешествие: мы могли бы наслаждаться морским переходом, остановками в попутных гаванях, общаться, но Леонид ни разу не заночевал в каюте, он проводил ночи в шезлонге на верхней палубе, а дни – на табурете в одном из корабельных баров: курил свои любимые маисовые сигареты «житан», глотал, рюмка за рюмкой, крепкие напитки, дегустировал разноцветные коктейли, приготовленные барменом, а также те, что они забавы ради изобретали вдвоем. Леонид обладал феноменальной сопротивляемостью алкоголю: он мог пить часами, не пьянея, а если пошатывался на ходу, то лишь из-за легкой качки корабля. Он приглашал других пассажиров присоединиться к нему, рассказывал всем и каждому, что он еврей и всегда был евреем, и мать его была еврейкой; что он не получил религиозного воспитания только по вине сталинского режима и не смог отметить должным образом свою бар-мицву ^[106], сделать обрезание и выучить молитвы.