Люсьен сидел неподвижно, словно в прострации, держа в губах сигарету, но не затягиваясь.
Франк присел за стол и с тревогой посмотрел на него.
– Вчера в Оране произошла жуткая резня, – сказал наконец Люсьен. – Во время демонстрации в честь независимости началась стрельба – настоящая Варфоломеевская ночь. Алжирцы набросились на французов, стали избивать их, душить, пытать, резать на куски, улицы были завалены трупами, а потом ворвались в дома, убили не то пятьсот, не то шестьсот человек и увезли куда-то еще несколько тысяч несчастных, о которых до сих пор ничего не известно. Последние французы, оставшиеся в живых, бегут все скопом. Я просто в шоке.
– Господи, кто же устроил весь этот кошмар?
– По первичным сведениям, это совершили солдаты Армии национального освобождения под командованием Бумедьена. Вот уже много лет между временным правительством Ферхата Аббаса и Фронтом национального освобождения бен Беллы
[102] идет жестокая борьба не на жизнь, а на смерть. Было ли это чьим-то злым умыслом, или обыкновенной провокацией, или случайностью – неизвестно.
Они долго сидели молча, погруженные в тяжелые мысли, потом Люсьен глотнул кирш прямо из бутылки.
– Что делать, это неизбежное следствие конвульсий истории, – сказал наконец Франк. – Сентябрьские расправы или Вандея
[103] были ужасны, но разве они могут опорочить французскую революцию?! А возьми русскую революцию с ее жуткими зверствами – она же все-таки покончила с царизмом, с его чудовищным режимом. Да и после Освобождения у нас было много случаев сведения счетов и прочих страшных несправедливостей. Победители не всегда великодушны, они ведь так настрадались, прежде чем взять верх над врагом, так боялись проиграть, что им хочется покарать побежденных врагов и отомстить за погибших товарищей. Кровь за кровь. Око за око. Прощение невозможно, есть только накопившаяся ненависть, и она выливается в такие вот неподконтрольные преступления. Что делать, животное начало берет верх над человечностью, это ужасно, это достойно осуждения, но это заложено в нашей природе, и миром движет жестокость. Бескровных революций не бывает. Да, мы ужасаемся тому, что жертвами стали наши товарищи, а самое страшное – это убийство французов, не желавших бежать, – ведь они хотели остаться в новом Алжире, поддерживать новый порядок. Во всем этом нет никакой логики, никаких объяснений, это полный абсурд, но нужно идти вперед. Идти со всем хорошим и со всем плохим. Потому что иного выхода нет. Идти вперед. А завтра мы восстановим разрушенные дома и кладбища.
Люсьен вылил остатки кирша в кофейную чашку, зажег сигарету, затянулся.
– А как Аннет, что она об этом думает? – спросил Франк.
– Аннет? Она уехала. У нас с ней все кончено.
Каждый вечер, кроме воскресенья, Марсьяль Перес, живший этажом ниже, заходил к Франку после работы – узнать, как он живет, приносил апельсины, пирожки «кока» с начинкой из помидоров или перца. Он их обожал и покупал задешево у булочника с авеню Марны, мгновенно разбогатевшего после того, как все его конкуренты, на километр в округе, покинули страну. Вдобавок Марсьяль приносил с собой бутылку анисовой водки «Гра», а на закуску пикантные оливки или бобы люпина, потому что пить аперитив в одиночестве было слишком грустно: кафе, куда он прежде заходил опрокинуть стаканчик, позакрывались одно за другим, приятели ударились в бега, и на душе у него было совсем скверно.
– Времена нынче тяжелые, – говорил он, – радости мало, людям сейчас не до покупки обуви, но все равно нужно держаться стойко, а иначе совсем хана; в таких случаях нет ничего лучше белой охлажденной анисовки, только хорошо бы ты заморозил побольше льда.
Они располагались на балконе с видом на сквер Нельсона и попивали аперитив, наслаждаясь вечерним покоем и прохладным ветерком с моря. По воскресеньям Марсьяль ездил в Медеа навещать мать, которая по-прежнему отказывалась ложиться на операцию в столице или возвращаться во Францию. Он выезжал из дому пораньше, чтобы успеть обернуться в оба конца за один день, а по дороге заезжал в монастырь к брату Люку, который также навещал Анжелу раз в неделю. «Он передает тебе привет, – говорил Марсьяль, – хорошо бы ты как-нибудь в воскресенье съездил туда вместе со мной; они там ужасно бедствуют, в Блиде остался всего один врач на триста тысяч жителей». Марсьяль познакомился с Люсьеном, и выяснилось, что у них есть общий приятель, который живет в Туле, – они могли бы встретиться еще раньше, на его свадьбе, да только Марсьяль на нее не попал; оптимизм торговца слегка успокаивал Люсьена.
– Ты пойми, черные дни уже миновали, – втолковывал ему Марсьяль, – теперь нужно браться за работу. А все наши испугались каких-то пустяков и сбежали. Если бы они остались, нас было бы куда больше и мы пользовались бы влиянием.
– Резня в Оране – это все-таки не пустяки, – возражал Люсьен.
– Верно. Но что было, то прошло, – отвечал Франк, – они победили, и хотя с обеих сторон было много жертв, теперь нужно смотреть вперед.
– Ты прав, эти пирожки великолепны, – восхищался Люсьен. – Эх, найти бы нам четвертого игрока, могли бы сыграть в бридж.
– Если вам нужны ботинки, у меня найдется ваш размер, – объявил им Марсьяль. – Могу я задать тебе нескромный вопрос, Люсьен? Как ты можешь носить бабочку в такую жару?
– Тебе этого не понять, – ответил Люсьен, осушая свой бокал.
Погода стояла великолепная, город дремал под солнцем – казалось, оно никогда не заходит, липы на бульваре благоухали, у Люсьена и Марсьяля слегка мутилось в голове от слишком крепкой анисовки. Франк прикрыл глаза и вздрогнул: «Как же выглядела та девушка в метро? Я уже не помню ее лица».
Он по-прежнему искал Джамилю в диспансерах и приютах, показывал всем подряд ее фото, но всюду получал отрицательный ответ. В справочнике Главпочтамта он обнаружил шестнадцать человек по фамилии Бакуш с одним «к», одиннадцать – с двумя, семь – с «о» вместо «а», но никто из них не был арабом, что объяснялось очень просто – ни один алжирец не имел домашнего телефона. Какой-то жандарм-француз, отвозивший мальчика-сироту в приют, посоветовал ему обратиться в мечети – там помогали одиноким женщинам. Но после трех неудачных попыток Франк отказался от этой затеи – его приняли крайне враждебно; из мечети Сиди Рамдан ему даже пришлось бежать: какой-то бородатый мусульманин обругал его, натравил толпу на этого «бесстыжего неверного» и, выхватив у него из рук фотографию, злобно разорвал ее в клочки. Франк успел отнять их у этого бесноватого и спасся лишь благодаря умению быстро бегать. Дома он кое-как склеил фотографию с помощью пластыря, но ее нижняя правая часть пропала, так что теперь Джамиля была неполной.