До дня «Х» остались одни сутки.
Больница «Парнэ» располагала большим родильным отделением, которое все еще функционировало с грехом пополам. Франк показывал фотографию Джамили каждому встречному; полтора десятка беременных – все, как одна, алжирки, – сидевшие в зале ожидания, никогда не видели Джамилю. Как не видели ее четыре медсестры, санитары и мужья, сопровождавшие жен. Оставался еще доктор Бриар, на которого все они буквально молились, но в данный момент он принимал роды сразу у двух женщин, обеим, судя по всему, требовалось кесарево сечение, а анестезиолог куда-то пропал, испарился в самый неподходящий момент. Из родильной палаты доносились вопли рожениц.
Это было ужасно, при каждом крике все вздрагивали. Как можно мучиться так сильно и не умереть от разрыва сердца?!
Франк терпеливо ждал. Он чувствовал себя очень неуютно рядом с этими беременными. Его до сих пор терзало воспоминание о женщине в метро, на станции «Корвизар»; он не знал ее имени, не помнил ее лица, да и не смотрел на нее. А ведь достаточно было протянуть руку, чтобы помешать ей спрыгнуть на рельсы; пусть она рассердилась бы, но осталась бы в живых, родила бы ребенка, и тот вселил бы в нее надежду. В конце концов Франк притерпелся к воплям несчастных рожениц, перестал о них думать. И так же, как его соседки, поднял голову и насторожился, когда крики смолкли. Неужели эти несчастные умерли? Но скоро медсестра сообщила, что Бриар обошелся без анестезиолога и сделал им укол сам, на свой страх и риск. Затем доктор начал прием беременных. И, как добросовестный врач, не жалел на них времени. Последняя пациентка вышла из его кабинета только в десять часов вечера. Франк ожидал увидеть грузного седеющего мужчину внушительного вида, а обнаружил молодого человека, своего ровесника или чуть постарше, с волнистыми каштановыми волосами, ямочкой на подбородке, пытливыми карими глазами и белыми изящными руками; больше всего Франка удивил его наряд: кремовая поплиновая рубашка, украшенная желтой бабочкой в красный горошек, и фланелевые брюки с отворотами. Он выглядел несомненно самым элегантным мужчиной города, особенно после такого тяжелого рабочего дня.
– Что вам угодно? – спросил врач.
Франк показал ему фотографию Джамили, и тот внимательно всмотрелся в нее.
– Нет, это лицо мне незнакомо. Сожалею, но ничем не могу помочь. Мне нужно идти и где-нибудь поесть перед сном. Завтра у меня будет сумасшедший день.
– Если хотите… я был бы рад пригласить вас поужинать вместе, я и сам с утра ничего не ел.
Доктор Бриар ездил на зеленом «рено-дофин», который водил на сумасшедшей скорости, как шофер на ралли; впрочем, он ничем не рисковал – извилистые улицы Хусейн-Дея
[95] были совершенно безлюдны.
– Сразу видно, что вы нездешний, иначе спросили бы «Куда можно поехать?» а не «Куда мы едем?». Мы живем в провинциальном городе, здешние жители рано ложатся спать и не выходят из дому по вечерам, разве что в субботу, да и то довольно рано; алжирцы любят ходить друг к другу в гости. Местная ночная жизнь и прежде была смертельно скучной, а с тех пор как здешние французы ударились в бегство, почти все рестораны позакрывались; в такой поздний час открыты от силы два-три; я очень боюсь, что хозяин моего любимого заведения тоже вот-вот отчалит, хотя он клянется, что и не думает удирать.
Бриар припарковал машину на улице, идущей к приморскому бульвару; уличные фонари позволяли разглядеть темную, неподвижную воду. Пляжные рестораны не работали, вокруг было безлюдно и тихо, и Бриара это как будто успокоило. Франк пошел за ним следом; врач остановился перед каким-то заведением с закрытыми ставнями, огляделся, проверяя, нет ли за ними слежки, и трижды коротко постучал; щелкнул замок, дверь отворилась, и они оказались «У Марко».
Бриар представил Франка хозяину. Два десятка посетителей ужинали под приглушенный новоорлеанский джаз, но танцпол в центре ресторана был пуст. Бриар здоровался со многими людьми, одним пожимал руку, других обнимал, потом выбрал столик возле закрытого окна. Марко принес меню.
– Рыбное ассорти и пиво, – попросил Франк.
– Два, – добавил Бриар. – И если у тебя есть сигареты, принеси.
Марко отошел. Франк вынул пачку «голуаз», предложил сигарету врачу.
– Ну вот, это, можно сказать, моя штаб-квартира. Я ужинаю здесь почти каждый вечер – работа в больнице кончается поздно. Но сегодня тут не очень-то весело. Что делать: наступила самая долгая ночь колонизации, нам предстоит пережить важный исторический момент.
Кружка пива, за ней вторая. Потом арманьяк. Давай прикончим эту бутылку! Никто из посетителей не собирался идти спать. Франк рассказал врачу о Джамиле. Почти всю историю, пропустив только страшный эпизод самоубийства. Бриар был восхищен тем, что он вернулся на розыски возлюбленной. В глазах этих людей, которые потом станут его друзьями, Франк выглядел порядочным, безупречным человеком, верным своему слову, ставящим свои политические убеждения и моральные принципы выше личных интересов. Этот образ очень понравился Франку. Он даже не вспомнил о том, как бессовестно бросил Сесиль, сам поверил в эту новую легенду и приложил все усилия, чтобы подтвердить свою непогрешимую репутацию.
Люсьен Бриар родился во Франции, в Нанси – таком же унылом городе, как Алжир, только вдобавок лишенном пляжа и солнца. Проходя стажировку в больнице «Питье», он познакомился с «черноно́гой» – француженкой из Алжира, влюбился и поехал к ней на родину. Свою специальность он получил уже здесь, на медицинском факультете столицы.
– Вначале я убеждал себя: она преувеличивает, она воспринимает все поверхностно, в конце концов она поймет, что к чему, но, увы, она уподобилась всем здешним французам – ожесточилась, прониклась какой-то безоглядной ненавистью к алжирцам. А мне вовсе не улыбалось связывать свою жизнь с женщиной крайне правых убеждений; я исповедовал принципы «Христианской рабочей молодежи»
[96], как и мои родные, люди благородных и твердых убеждений, ратующие за прогресс человечества, бесплатную медицину и все такое прочее. Она же приняла сторону оасовцев, готова была убивать всех арабов подряд, лишь бы остаться в стране, в то время как я с утра до ночи выхаживал раненых, изувеченных легионерами и их приспешниками; ты не можешь себе представить, что они делали с людьми, как они могли так низко пасть! Настоящие палачи – и это французы! Молчать значило стать их сообщником. В результате полгода назад мы с ней расстались из-за наших политических разногласий. Но я влюбился в эту страну и не собираюсь уезжать отсюда. Наоборот. Работы мне здесь хватит до конца жизни.
Люсьен познакомил своих друзей с Франком, который только теперь узнал одно из золотых правил общественной жизни в этой стране: при встрече мужчины обнимаются и сердечно похлопывают друг друга по плечу. Они выпили за окончание войны и страданий народа, за независимость и светлое будущее и совсем уж возрадовались, когда выяснили, что самому старшему среди них – Люсьену – нет еще и тридцати; эта молодость внушала надежду, она поможет им избежать нетерпимости, высокомерия и прочих бесчисленных ошибок старшего поколения, приведшего Алжир на край пропасти. Очень скоро Франку стало казаться, что он давно знает этих людей, уж они-то смогут обосноваться на этой земле, где столько еще предстоит сделать; их молодость не будет препятствием, как во Франции, где старичье захватило все высшие должности и держится за них до последнего вздоха. Нет, здесь судьба подарила им исторический шанс участвовать в становлении более справедливого общества, и они смогут исправить то, что разрушили их отцы. Всю ночь они проговорили об этой безумной надежде, которую даровала им судьба; они мечтали не о прекрасной семейной жизни, а о жизни политической; это им было предназначено возродить Африку, покончить с колониализмом и его прогнившим духом; это они утвердятся на этой земле как новое поколение мужчин и женщин, которые не гонятся за материальными благами, не мечтают разбогатеть, а напротив, желают покончить с корыстолюбием, эгоизмом, болезнями, неграмотностью; уж их-то не прельстить высокими зарплатами, им нужны не деньги, они раз и навсегда решили влиться в ряды тех, кто хочет изменить мир.