Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 67

Князь Эристов, помнится, отвечал мне, что хотя он не отвергает действительности предлагаемых мною мер, но находит, что в обоих случаях нужно прежде формальными следствиями обнаружить виновность семейств качагов или общества, а впрочем, в виде исключительного примера можно будет какое-нибудь семейство более известного качага и выслать из края. Отвергать законность такого ответа, конечно, никто не станет, но это не соответствовало исключительному положению дела, а формальные следствия в те времена вообще, и в мусульманском крае в особенности, никогда почти ничьей вины доказать не могли; ложные показания и одобрительные повальные обыски под присягой в пользу своего единоверца считались заслугой, не говоря о том, что обвинительное показание угрожало местью и презрением. Да в подобных случаях и от немусульман едва ли можно было ожидать правдивых показаний, а суд, основывавший свои решения на письменных доказательствах, не имел бы никакого основания обвинить кого бы то ни было. Таким образом, выходила бы полумера, что гораздо хуже ничегонеделания. Впоследствии, впрочем, несколько семейств из Элисуйского приставства и Энисельского участка, кажется, были куда-то высланы, но результата особенного это не оказало, потому что выселение было применено как-то разрозненно, без системы, не имело общего характера, не было оглашено и оставалось неизвестно массе населения. Взыскания же с общества за случавшиеся на их земле грабежи, сколько мне помнится, ни разу не осуществились, хотя возбуждались следствия и бесконечные переписки. Вообще, к числу административных промахов, в которых, само собой, недостатка не было, следует отнести массы издававшихся постановлений и не меньшее число весьма горячих угроз, никогда не приводившихся в исполнение… Это, очевидно, подрывало доверие к словам и к значению нашей администрации. «Всуе законы писать, если их не исполнять» – это изречение Петра Великого особенно следует иметь в виду в покоряемых азиатских странах, с прибавлением: никогда не грозить, не решившись привести угрозу в действительное исполнение…

Я уже упоминал, что жители горных аулов перегоняли свои стада на зиму для пастьбы в заалазанские степи. Эти места, называемые по-татарски кышлаг (зимовники, от кыш — зима), лежащие между Алазанью и Курой, образуют Самухскую степь. Летом, выжженная, безводная, необитаемая, она в течение пяти-шести зимних месяцев оживляется, мелкая трава зеленеет, появляются солоноватые озерки и кое-где родники.

В марте месяце 1849 года поехал я туда; день был жаркий, так что пришлось снимать чухи; около полудня стада овец столпились в кучку, пряча друг под друга головы. Общий вид безжизненной пустыни. На этих степях водятся в большом количестве джейраны (сайги), род дикой серны, бег их быстрее всех других животных этой породы, охота за ними весьма трудная и редко бывает успешна. Мы, однако, на всякий случай взяли с собой несколько борзых и приготовились поохотиться. Как только завидели мы стадо штук в двадцать пасущихся джейранов, тотчас остановились и, как бывалые охотники, распорядились расставить по два, по три человека цепью в расстоянии около двух-трех верст друг от друга; собак всадники взяли к себе на седла; остальные люди поехали стороной в обход стада; затем, отъехав несколько верст, они обогнули лощину, на которой паслись джейраны, рассыпались и стали приближаться к зверю. Почуяв опасность, джейраны навострили уши: предводитель, большой рогатый козел, вышел вперед, остальные скучились и вдруг стрелой понеслись назад. Самые лучшие из наших скакунов, а их было немало, на расстоянии каких-нибудь двух верст уже далеко отставали, и преследование продолжалось следующей парой всадников, пока джейраны, наконец, тоже начали уставать, останавливаться, делать отчаянные прыжки. Некоторые из всадников на скаку стреляли из винтовок, другие сбрасывали с седел визжавших от нетерпения борзых, а те, перекувырнувшись, пускались за видимо уже уменьшившими бег животными, и только таким образом, на расстоянии не менее 15–20 верст сумасбродной скачки, по изрытой лисьими норами степи, в течение почти целого дня мы успели убить четыре штуки. Это считалось таким успехом, что все беки, страстные охотники, были удивлены и поздравляли меня как с блистательной победой. По их рассказам, Даниельбек тоже нередко здесь охотился, собирал до полутораста человек на лучших конях и оставался очень доволен, если удавалось убить двух джейранов. Мясо их вкусно, напоминает дикую козу, шерсть золотисто-рыжеватая, вся фигура очень изящная, легкая, а глаза большие, черные – прекрасны и полны какого-то умоляющего выражения…

Ночь после охоты была довольно прохладная; на темно-синем небе ярко блистали звезды. После роскошного ужина из плова с молодым барашком, джейраньих шашлыков и овечьего кислого молока мы расположились под открытым небом на бурках, положив головы на сумки и седла. Усталые лошади лежали, по временам как бы тяжело вздыхая; овцы кругом в дремоте жевали, скрипя зубами; собаки изредка завывали, верно, почуяв лису или волка; большой костер сухого бурьяна трещал, то покрывая дымом, то освещая красноватым пламенем окрестность. Один из татар, поджав ноги, звучным тенором распевал персидские мелодии, переходя от громкого вопля к тихому бурчанию, от бесконечной, дребезжащей трели к протяжному гортанному звуку и оканчивая каким-то отрывистым пиччикато, при котором сам певец и большинство слушателей невольно начинают в такт двигать плечами и головами… Кто не слышал этого своеобразного, страстного восточного пения, кто не вник, не втянулся в его особенный музыкальный смысл, тому трудно передать производимое им впечатление – не то неги, не то грусти и подчас какого-то удалого, нервного захватывания… В те годы я восторгался этим пением, не менее как и другими оригинальностями азиатской жизни, и нередко сам силился воспроизводить эти своеобразные мотивы, до сих пор даже еще не совсем забытые мной.

Под звуки пения я, невзирая на сильное утомление, долго не засыпал, и мысли мои быстро носились от одного предмета к другому, от одних воспоминаний к другим. Не прошло девяти месяцев, как я также не спал под кровлей кистина в Майсти, где и свобода, и жизнь мои были легкомысленно поставлены в зависимость от воли дикарей! Там природа поражала угрюмостью громадных скал, ревом горного потока, здесь наводила уныние бесплодной, однообразно скучной степью; там песнь горца выражала какую-то дикую отвагу или вой, напоминающий смерть, здесь татарин заливался звуками страсти, неги, жизненных наслаждений!.. Да, едва ли многим из русских на Кавказе выпадало на долю испытать такие резко различные ощущения; и теперь, невзирая на тридцать протекших с тех пор лет, они так рельефно еще сохранились в моей ослабевающей уже памяти, что я многие сцены как бы вижу перед собой, как бы вновь их переживаю…

XXVIII.

К концу апреля сделалось известным, что князь-наместник в мае прибудет в Закаталы и по линии через Ках проедет в Нуху и далее по Шемахинской губернии. Все обычные в таких случаях распоряжения были сделаны заблаговременно. Я приготовил блестящий конвой, пригласив для этого почти всех беков с их нукерами и старшин из аулов; собралось человек до двухсот на отличных лошадях, в богатом оружии, и мы выехали на границу Элисуйского владения с Энисельским участком. Погода была великолепная, вся окрестность была покрыта роскошной зеленью.