Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 64

Между тем я исподволь объехал все население, пребывал во всех аулах, ознакомился с местностью, с направлением дорог, с переправами и прочим, так что в январе или феврале, когда в Закаталы уже съехалось новое начальство, я мог явиться туда и дать самый подробный отчет о состоянии приставства, о мерах, какие я полагал бы полезным принять там для прекращения хозяйничания разбойничьих шаек, и т. п.

Борис Гаврилович Чиляев долго со мной толковал и исключительно об этом предмете да еще о важности получения частых и верных сведений из Ириба – местопребывания бежавшего султана, чтобы своевременно знать о намерениях неприятеля. Очевидно было, что новый главный начальник посвящает исключительное внимание военным делам. Князь Захарий Эристов, напротив, когда я рассказал ему содержание своих объяснений с генералом, стал выражаться о военных делах с некоторой иронией, истребление разбойников считал возможным при хороших административных мерах, и вообще видно было, что он ожидал особенно блистательных результатов от задуманных им широких административных реформ.

Такая дисгармония в начале нового управления не обещала ничего хорошего, что и оказалось весьма скоро на самом деле. Оба были прекрасные, честные, бескорыстные люди и с самыми лучшими намерениями, но оба не вполне соответствовали своим назначениям как по недостатку опытности, так и по неправильности взгляда на дела и на свое собственное положение. Борис Гаврилович Чиляев, хотя уже человек немолодой, но только что произведенный в генералы, увлекался военно-честолюбивыми мечтами, мнил себя в роли полководца, жаждал экспедиций, реляций и славы, между тем как в военном отношении роль его должна была ограничиваться более обороной, охраной линии и умением достигать этого с небольшим количеством войск, бывших в его распоряжении. Князь Захарий Георгиевич Эристов, хотя и молодой еще человек, и воспитанник Пажеского корпуса, и в чине подполковника, Георгиевский кавалер, к тому же так тяжело раненный, считал, напротив, военное дело как бы ниже своего достоинства, мнил себя по крайней мере генерал-губернатором, имеющим почти неограниченную власть и самостоятельную миссию лепить из Белоканского округа какие угодно формы и приводить в исполнение всякие фантазии, тогда как он был не более как окружной начальник (на правах уездного) и находился в подчинении генерала Чиляева как губернатора.

В короткое пребывание начальником Лезгинской линии Борису Гавриловичу таки удалось совершить весьма незначительное движение в горы и занять в обществе Дидо аул Хупро, который после разорения опять нами был брошен. Об этом была послана прекрасная реляция, выставлявшая, как водится, все тонкости политических и стратегических соображений, затем трудности самого подвига, наконец благие последствия для края и т. д. Наградой был Станислав первой степени. Ловкие люди эксплуатировали слабость честного генерала, весьма тонко выставляя это движение замечательным военным подвигом, сочинили об этом солдатскую песню, разученную всеми ротными песенниками; на столе у генерала постоянно красовалась подробная карта движения отряда под его командой с обозначением расположения батальонов, орудий и прочего. Особенно отличался в этом случае тот же полковник Д., командир гренадерского полка, который был в дружбе с камердинером князя Воронцова.

Князю же Эристову в такое же непродолжительное время управления округом ничего не удалось сделать. Он чрезвычайно напоминал того соллогубовского героя в повести «Тарантас», который, пускаясь в путешествие по России с целью всестороннего ее описания, приготовил большую тетрадь, очинил несколько карандашей и возвратился с чистой тетрадью. Князь Захарий тоже только чинил карандаши… Он очень много разглагольствовал о своих взглядах на дела перед несколькими раболепными слушателями из ближайших подчиненных, держал себя весьма самостоятельно и гордо относительно Чиляева (отчасти, может быть, и потому, что он-де грузинский азнаури – дворянин, а я князь из самых древних) да будучи крайне раздражительного характера постоянно выходил из себя, ругал туземцев, не разбирая правого от виноватого, не стесняясь ни положением их, ни званием – одним словом, был человек и честный, и благороднейших правил, и не глупый, но до крайности самоуверенный и взбалмошный.

Итак, генерал отпустил меня с наставлениями употребить самые энергичные меры к истреблению качагов и постараться о получении из гор верных сведений о неприятеле, а окружной начальник решительно приказал мне обратить внимание на окончание старых дел, приведение в порядок канцелярии и заняться главнейше составлением подробнейшего хозяйственно-статистического описания всего бывшего султанского имения, ныне составляющего казенную собственность, обнаружить причины, почему имения эти давали Даниель-беку большой доход, а казне – почти ничего, и изложить мои соображения, как наилучше устроить эти имения на будущее время.

Обоим отвечал я «слушаю-с», да и готов был по возможности удовлетворить обоим требованиям, хотя, симпатизируя больше военной стороне, предположил посвятить ей главнейшее внимание. Впрочем, описанием султанских имений я тотчас же занялся и, сколько теперь могу вспомнить, преодолел много затруднений, представив подробнейшую записку листах на 15–20, обнимавшую весь этот сложный предмет со всех сторон. Говоря в записке о ничтожности доходов после конфискации имений в казну, я, помнится, указал на ошибочность распоряжений в этом отношении генерала Шварца. К этому придрался Эристов, и вместо ожидаемой мною благодарности за такую капитальную работу, по-видимому, так его интересовавшую, я при первом же свидании получил одно из тех начальнических распеканий, которые долго не забываются. «Да как вы смели, милостивый государь, критиковать распоряжения генерала Шварца? Да вы знаете ли, что генерал-лейтенант есть третье лицо в государстве?» и т. д. Все это может показаться даже невероятным по своей бессмыслице, но такой взбалмошный человек уже был покойник, хотя, как уже сказано, в сущности вовсе не был глуп, кое-что читал и далее писать собирался. Да, собирался. Я сам видел у него в течение полутора лет на письменном столе тетрадь белой бумаги с началом какой-то статьи: «Если мы взглянем на историческую судьбу всех государств нашего материка, то должны убедиться…». На этих нескольких словах покойник остановился и дальше не пошел. В разговоре, впрочем, он мне как-то высказывал свою мысль, что-де «все государства имеют свой период величия и переживают его, подвергаясь в конце падению. Не избегнет этой участи и Россия. Теперь она на пути к апогею своего величия, а затем уже начнется падение», – философствовал покойник…

XXVI.

Пока перейду к дальнейшему рассказу о моем пребывании в Элису, постараюсь набросать здесь краткий очерк этого владения.

Все оно делилось на три полосы: во-первых, плоскость от левого берега Алазани до подножия лесистого хребта, тянущегося по всей Лезгинской линии, у которого пролегала большая дорога из Закатал в Нуху; во-вторых, предгорья со вдающимися в Главный хребет ущельями быстрых речек, прорезывающих плоскость, впадая в Алазань; и в-третьих, часть, лежащая на той, северной, стороне хребта, по верховьям реки Самура, впадающей в Каспийское море, – эта часть называлась Горный Магал. На плоскости преобладающим населением были татары (мугалы) и энгилойцы – некогда грузины, обращенные в магометанство; по-арабски инги – новый, то есть вновь обращенный, от этого происходит название ингилойцы, или как у нас принято было писать – энгилойцы. В предгорных аулах и в Горном Магале по Самуру жили исключительно лезгины. Первые говорили чистым татарским языком (адербиджанское наречие тюркского корня), вторые – испорченным грузинским, третьи – собственным наречием калпахским, но татарский язык доминировал, и все его знали. Население – мусульмане сунни, и за исключением ингилойцев, фанатически усердные.