Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 66

В 1847 году Элисуйское владение очутилось в таком положении, что султан считался как бы отсутствующим хозяином, но распоряжался, и приказания его, для приличия прикрытые таинственностью, исполнялись немедленно и гораздо охотнее и исправнее наших распоряжений. Налагаемые им под всеми возможными видами контрибуции доставлялись ему обильно и исправно, и из них значительная часть пополняла бедную казну Шамиля, весьма нуждавшуюся в средствах для борьбы с нами.

Жителям, конечно, пришлось жутко: они очутились между двух огней, хотя врожденная способность азиатцев к политичности выручала их, и они весьма тонко лавировали, склоняясь более для виду перед нами, они держали и сердца, и карманы, открытыми противной стороне.

Одним из самых действенных средств, послуживших султану, чтобы держать в руках не только свое бывшее владение, но и соседские части округа, было учреждение могаджир, то есть людей, посвятивших себя исключительно молитвам, посту, воздержанию и войне с неверными. Могаджир отрекался от дома, семьи, всего мирского, посвящал всего себя исключительно служению веры, требовавшей главнейше борьбы и истребления гяуров.

Прикрытые такими религиозными целями, могаджиры оказались самыми подходящими людьми, и султан, присоединив к нескольким горцам-могаджирам находившихся при нем беглых элисуйцев, образовал первый кадр, отправившийся для действий на плоскость. Главой этой шайки был некто Богарчи – имя, сделавшееся впоследствии чуть не всеобщим пугалом и приобретшее громкую известность во всем крае, не исключая Тифлиса и самых высших начальствующих сфер. В Элисуйском владении этим шайкам без труда удалось приютиться, приобрести друзей и покровителей, затем произвести несколько удачных захватов в плен зажиточных людей, несколько грабежей и вынужденных страхом денежных сборов, так что молва о таком заманчивом, выгодном, да еще и почетном ремесле могаджира разнеслась быстро и вызвала решительный наплыв охотников. Из всех аулов десятками бежали менее зажиточные люди, кадры увеличивались ежедневно, разбивались на шайки от 10 до 15–25 человек и в весьма короткое время наводнили Элисуйское владение, весь соседний Энисельский участок, окружающий крепость Закаталы, проникли в восточную часть Нухинского уезда – и пошла работа! Явилась сила, окончательно оспаривавшая у нас власть; наши требования, наши угрозы население стало, наконец, просто игнорировать, ссылаясь на могаджиров и требуя, чтобы мы их защитили от окончательного разорения. Дороги стали просто безпроездными; дошло до того, что от крепости Закаталы до переправы через Алазань, 25 верст большой почтовой дорогой, пришлось сообщаться только один раз в неделю под прикрытием роты солдат, сотни казаков и пушки. Тогда только мы открыли глаза. Качаги, то есть беглецы (так называли мы эти шайки), сделались словом, не сходившим с уст и высшего, и низшего начальства, и большинства населения Закавказского края. Явились массы циркуляров, приказов, распоряжений, но результат был тот, что, как объяснил мне г-н Печковский, качаги держали в руках все население, никакие меры к их истреблению не помогали, и когда, каким образом с ними удастся справиться, неизвестно. Кроме этого могаджирского наваждения, достигшего таких размеров, каких Даниель-бек, вероятно, и сам вначале не ожидал, стали спускаться с гор значительные неприятельские партии для открытых нападений, возвращавшиеся если не всегда с большим успехом, то почти всегда безнаказанно. Я уже упоминал об одном таком нападении в 1847 году, когда султан захватил и казнил пристава Мелешко, лично похозяйничал в своем кахском доме, собрал большую сумму денег, показался народу во всеоружии грозной силы и ушел. На нас, не защитивших ни жителей, ни даже своего пристава, какие же после того могли быть надежды? Так, и не без основания, рассуждало население.

С тех пор на Лезгинскую линию стали высылать несколько лишних батальонов, страна и ее управление приняли преимущественно военный характер, и все это продолжалось тринадцать лет, вплоть до 1859 года, когда на Гунибе пленный Шамиль пропел лебединую песнь полуковековой борьбе кавказских горцев с Русской империей.

XXVII.

В таком положении находились дела, когда я попал в Элису. Понятно, что я считал главнейшей заботой истребление шаек качагов, но как это сделать, я совершенно недоумевал. Одно было мне вполне ясно, что если бы население, не лукавя, захотело искренно нам содействовать, то в весьма короткое время можно было бы достигнуть полнейшего результата. На все мои речи и угрозы кевхи и ахсахкалы (старшины) отмалчивались или смиренно покорными овцами возражали, что они бы с величайшим удовольствием, но сил у них на это не хватает, что шайка в 15–20 вооруженных отчаянных головорезов нагоняет такой страх на них, мирных людей, что они рады, когда удается спасти свои головы; что всякую ночь каждый боится быть сожженным и ограбленным и т. п. «У вас же, прибавляли они, и солдаты, и казаки в руках, вы можете ловить и казнить их». – «Ну, хорошо; давайте же мне, по крайней мере, своевременно знать об их появлении, указывайте, где они скрываются, наводите меня на их следы, наблюдайте за подозрительными людьми в аулах, дающими приют качагам, назовите их, они будут наказаны, выселены». – «Бали-ага, бали-ага (то есть слушаю-с господин, слушаю-с), это справедливо, это мы готовы всегда исполнить; только ведь эти качаги хитрые, они так внезапно приходят и уходят, так ловко скрываются в густых лесах, что мы никогда не можем вовремя что-нибудь узнать». Вот и толкуйте с этим народом!

Пробовал я делать засады по дорогам в лесах, выезжал ночью из Каха по одному направлению, сворачивал вдруг в противоположную сторону, чтобы замаскировать свое движение, просиживал целые ночи, нередко пешком отправлялся за 15–20 верст, чтобы топотом конским не обратить на себя внимания, прибегал ко всем возможным хитростям – ничто не удавалось.

Один раз, помню, просидев напрасно ночь в засаде, я, когда рассвело, приказал собрать бывших со мной людей и пустился по дороге к ближайшему аулу, чтобы там дождаться своих лошадей, оставленных в нескольких верстах в стороне. Не успели мы пройти с полверсты, как от аула, из-за редколесья, показалась партия качагов, беззаботно подвигавшаяся нам навстречу. Я тотчас остановился, мигнул людям скрыться за деревьями, и вполне уверенный, что в этот раз молодцы не уйдут от наших рук, с нервным напряжением стал ожидать… Вдруг раздался собачий лай, качаги на минутку приостановились, сняв с плеч ружья, и стали забирать в сторону от дороги. Один из солдат не выдержал: раздался выстрел, затем еще несколько, все с гиком кинулись за качагами, но их и след простыл! Мы больше часу шарили по окружному лесу, нашли оброненную разбойниками сумку с провизией: только что испеченный, еще теплый хлеб, свежий сыр и прочее ясно показывали, что они прямо из аула вышли, где, вероятно, и ночевали.

Жители, услыхав выстрелы, выбежали нам навстречу. Когда я им указал на свежую провизию, они, очевидно, смутились, клялись и уверяли, что никого не подозревают в приеме к себе качагов; опустив головы, выслушали мои бессильно озлобленные крики и угрозы, поторопились зарезать барана и угостить бывшую со мной команду; затем я сел на коня и уехал не солоно хлебавши.

В донесении об этом случае окружному начальнику я добавил, что полагаю полезным прибегнуть к следующим двум мерам: во-первых, остающиеся на жительстве в аулах семейства качагов выселить куда-либо подальше, хотя в Ставропольскую губернию, предоставив им забрать свое движимое имущество, а дома их и сады истребить для большей внушительности и примера; во-вторых, чтобы распоряжение бывшего главноуправляющего Кавказом генерала Нейдгарта о том, чтобы за всякий грабеж и нападение отвечало все общество того аула, на земле коего происшествие случилось, было строжайше и тотчас приводимо в исполнение. От этих двух мер, хотя далеко не гуманных и еще менее юридически справедливых, но оправдываемых исключительными обстоятельствами, можно было ожидать хороших результатов; нужно было только, раз приняв их, приводить в исполнение со всей жестокой беспощадностью и, главное, без проволочек и колебаний.