Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 146

Новым полковым командиром был назначен из Самурского полка полковник Ракусса, о котором было известно, во-первых, что он корчит из себя спартанца: спит на земле, вместо подушки – седло, вместо одеяла – бурка, питается солдатской кашей; во-вторых, что на штурме возмутившегося кайтахского аула Шеляги ему раздробило левую руку и ее должны были отрезать. Из этих двух сведений трудно было составить понятие о будущем командире, но предчувствия были не розовые. Опасались, как бы не попасть из огня да в полымя.

С наступлением Великого поста театр прекратился ^[38], пришлось отправляться к своей роте. Делались ли мною еще какие-нибудь попытки к переводу в другой батальон, чтобы избавиться от Б., я не помню, но если и делались, то, вероятно, кончились неудачно, ибо я вскоре очутился опять в Чирь-Юрте, в той же обстановке.

Перед выездом туда я был в Ишкартах и явился новому командиру. Впечатление произвел он на меня самое неприятное. Юпитеровское величие, неприступность, с которыми встречал офицера П. Н. Броневский, носили вид убеждения, что таковы должны быть отношения командира к подчиненным, что этого требует дух военной службы и что он исполняет свою обязанность. Положим, что он утрировал, что для поддержания дисциплины вовсе не было надобности кидаться в такую крайность, что между фамильярностью и бессердечно холодной строгостью есть середина, но все же манера Броневского выходила какой-то внушительной, вселявшей особого рода служебный страх, выражавшийся в невольных движениях «вытянуться в струнку, опустить руки по швам»… У Р. же в приеме высказывалась только простейшая неделикатность, даже презрительность какая-то: ни в фигуре, ни в голосе, ни во взгляде не было ничего внушительного: он не вселял ни служебного уважения, ни страха, а досаду, желание выругаться. Еще более резкая разница между этими командирами состояла в том, что Броневский в отношениях своих к высшему начальству не выказывал ни малейшего подобострастия, раболепия, угодливости, он строго исполнял приказания, соблюдал дисциплинарные правила вежливости – и только, а в отношении разных «штабных», влиятельных фаворитов и прочих держал себя весьма неприступно, и все эти господа его крайне не любили, о чем он, очевидно, вовсе и не заботился. Р. же, напротив, сгибался перед начальством и угодничал всякой букашке, если она только стояла в каком-нибудь отношении к власть имущим. Стоило какому-нибудь младшему помощнику старшего адъютанта намекнуть, что он нуждается в паре походных сапог или вьючном седле, чтобы на другой же день из полкового штаба явился к нему заведующий полковыми мастерскими офицер в сопровождении специалиста по части сапожной или отдельной работы и чтобы желанная вещь была немедленно из лучшего материала сделана и доставлена безо всякого вознаграждения… Одним словом, молчалинское правило «Угождать всем, дворнику, собаке дворника» было правилом и господина командира, но с тем ограничением, чтобы и дворник, и собака принадлежали к «штабу», а для подчиненных своих обратно: не только угождения не допускались, а полное пренебрежение. Угодничество в Шуре вымещалось этим обращением с подначальными.

С водворением такого нового полкового командира Ишкарты по-прежнему стали для меня одним из самых ненавистных мест, и я уже предпочитал возвратиться в Чирь-Юрт к взбалмошному, назойливому Б., чем очутиться в полковом штабе. Впрочем, театральный сезон сблизил меня настолько с бригадным генералом Волковым, добрым и любезным человеком, а также с некоторыми, близко к нему стоявшими офицерами, что я был уверен в случае надобности найти опору и защиту от придирок и преследований, если бы они стали выходить за пределы терпения.

Возвратясь в Чирь-Юрт, я даже обрадовался, очутившись опять со своей милой 2-й мушкетерской ротой. Не успел я слезть с коня у своего барака, как все люди уже выстроились и – с гордостью вспоминаю об этом – встретили меня не обычным «здравия желаем, ваше благородие», а самым задушевным приветом и: «Покорнейше благодарим, что не оставили нас, опять к нам воротились; мы уже сумневались увидеть вас, нашего отца-командира» и т. д. Я был до глубины души тронут такой незаслуженной привязанностью 280 мушкетеров роты, и их прием, их несколько простых слов вознаградили меня за бывшие и предстоявшие неприятности с пресловутым батальонером.

Впрочем, и Б. на первых порах по моем возвращении держал себя как-то мирнее и даже силился быть любезным. Он все заговаривал о театре, причем рассказывал, как он когда-то в полках, где прежде служил, тоже играл, был лучшим актером, что без него не могло обойтись ни одно представление и т. д.

После двухмесячного пребывания в Чирь-Юрте, пребывания не особенно неприятного, ибо период ветров еще не наступал, а все большей частью стояла порядочная весенняя погода, которой мы пользовались для производства фронтовых учений, наконец получился приказ выступить батальону для занятия двумя ротами (1-й и 3-й мушкетерскими с батальонным штабом) укрепления Аймяки, а другими двумя (1-й гренадерской и моей) – аула Оглы, лежащего, как я уже писал, на большой дороге из Шуры в Кутиши и дальше в глубь Дагестана.

Мы были чрезвычайно обрадованы этим новым назначением. В Оглы отличный климат, прекрасная вода, обилие фуража, не скучно вследствие беспрестанного прохода войск и проезда разных лиц в отряды и Шуру и, самое главное, там, поблизости с неприятельским населением, весьма частые тревоги: могут быть перестрелки и – венец всех чаяний и мечтаний – случаи отличиться, получить награду. Я же еще специально был рад: попадая с ротой в Оглы, я избавлялся от постоянного присутствия Б., который из батальонного штаба Аймяки, в 17 верстах от Оглы, в крайне опасной местности, не мог часто совершать поездок. Такая относительная свобода и обеспеченность от неизбежной назойливой придирчивости и неприятных распоряжений уже сами по себе составляли весьма улыбавшуюся перспективу предстоящей стоянки.

Распрощались мы с драгунской слободкой, где наш ловелас Б. «гулял по прекрасному цветнику», и чуть забрезжил рассвет одного прекрасного майского дня выступили, имея приказание дойти до Шуры без ночлега, а переход этот, как я уже описывал, был весьма труден: 45 верст без воды, а последняя часть дороги у Шуры гористая.

И действительно: притащились мы в Шуру едва в десять часов вечера, крайне утомленные переходом, причем не обошлось без крика, шума и известных распеканий со стороны батальонера – то за отставших людей, то за приставших артельных лошадей и т. п. Пользуясь темнотой, солдаты не стеснялись довольно громко по-своему острить над Б. и даже крупно ругаться – они хорошо понимали всю несправедливость его притязаний, обращенных к ротным командирам.

После дневки в Шуре мы выступили дальше, ночевали в Дженгутае и на другой день пришли в Оглы. Здесь 1-я гренадерская и я со своей ротой остались, заняв раз и навсегда определенные для помещения сакли, а остальные две роты ушли в Аймяки. Мы сменили наш 2-й батальон, выступивший на Кутишинские высоты.

Мы были вполне убеждены, что предстоящее лето доставит нам немало работы. Война России с Турцией и европейской коалицией давала, по-видимому, Шамилю удобный случай приступить к более решительным действиям и повести серьезные предприятия к возмущению подвластного нам мусульманского населения. Если уже в 1853 году, когда война еще не была объявлена, Шамиль предпринял движение к стороне Лезгинской линии, оставшееся без успеха только благодаря энергическому походу князя Аргутинского через Главный хребет, то теперь, рассуждали мы, ожидать от него подобных предприятий следует непременно. Мне вспоминался даже известный поход Шамиля в 1846 году в Кабарду, когда он решился переправиться через Сунжу и Терек среди наших укреплений, станиц, кордонов и отрядов, пробыл несколько дней между кабардинцами и возвратился в свои горы. Отступление его совершилось довольно благополучно и с незначительной потерей. Он тогда не встретил особого сочувствия влиятельных людей и князей кабардинских, которым не могла нравиться все нивелирующая, террористическая система шамилевского мюридизма. Но в этот раз обстоятельства были совсем другие: турецкие эмиссары могли возбудить не только религиозный фанатизм (впрочем, среди кабардинцев и вообще черкесских племен, населявших западную часть Кавказа до прибрежья Черного моря, мусульманство далеко не пустило таких глубоких корней, чтобы деятельность духовных миссионеров одним именем Магомета могла обещать важные результаты), но пустить в ход разные, более положительные виды на полную независимость, на льготы в торговле с Турцией, на доставку запасов соли, оружия, патронов и прочего для народа, на денежные вознаграждения и пенсии предводителям и более влиятельным людям, на блестящие приемы их в Стамбуле… Действия турецких агентов подкреплялись разными авантюристами, англичанами, поляками, высаживавшимися на восточный берег Черного моря и подстрекавшими черкесских старшин к деятельной войне против нас, обещая им золотые горы от англофранцузских щедрот. Повтори Шамиль свою попытку пройти на правый фланг нашей Кавказской линии, чтобы соединиться с орудовавшим там во имя мюридизма Магометом-Эмином и произвести ряд набегов по Большой почтовой дороге между Ставрополем и Владикавказом, соблазнить успехом грабежей малокабардинцев, ингушей и другие мелкие племена, обитающие на плоскости среди русских населений, – такая попытка, быть может, в 1854–1855 годах имела бы для него больший успех, чем в 1846-м, и наделала бы нам, хоть бы и временно, немало хлопот и ущерба.