Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 149

– Вы, может, обидитесь, г-н подполковник, – заключил я, – моей откровенностью, но я с вами говорю не по службе, а как с частным человеком, к тому же в полку оставаться не намерен и до перевода, пожалуй, отрапортуюсь больным и сдам роту.

– Нет, прошу вас этого не делать. Напротив, очень вам благодарен за откровенность и сумею вам доказать, что я не такой человек, каким меня считают. Объявляю вам по секрету, что наш батальон назначен на зиму в Чечню, только время выступления еще неизвестно. Не говорите об этом никому, полковой командир строго приказал не разглашать этого назначения.

Я чуть не подпрыгнул от радости при этом известии и готов был обнять Б-ского. Задушевнейшая мечта сбывается: поход, зимняя экспедиция, новые места и встречи, драки с чеченцами, с которыми мне еще не приходилось встречаться, и в перспективе – отличия, награды… В довершение всего возможность лично обратиться к начальнику дивизии с просьбой о переводе в один из полков, в Чечне расположенных, и отделаться от надоевшего Дагестана, от полкового командира Р., Б. и даже Б-ского, последние слова коего не могли еще изгладить сквернейшего впечатления, произведенного им на меня в течение нескольких недель.

Мы расстались решительными друзьями. Декорации резко изменились: чуть не каждый день благодарности в приказах по батальону – то за учение, то за порядок, найденный при осмотре в цейхгаузе или ротной канцелярии. Мой фельдфебель просто блаженствовал: прежде не было дня, чтобы батальонный командир по нескольку раз не грыз его, не ругал, не ставил на часы, придираясь безо всякой видимой причины, и все только ради того, чтобы делать мне неприятности, а тут вдруг – и молодец он, и самый исправный, и рота 6-я образцовая… Вот она известная малороссийская пословица «Паны дерутся, а у хлопцов чубы болят!».

Наконец, около половины ноября настал желанный день. Нам объявлено приказание выступить по данному маршруту в крепость Грозную и поступить там в распоряжение начальника левого фланга Кавказской линии генерала барона Врангеля.

После обычного смотра полкового командира и молебствия на плацу мы выступили в поход. Батальон был в отличном состоянии. Около 900 штыков в строю, народ здоровый, сытый, отлично одетый и снаряженный; одно, чем мы немного хромали, – это составом офицеров, которых в полку вообще был выбор крайне ограниченный… Я забыл сказать, что воспользовавшись дружбой Б-ского, я через него выхлопотал перевод к себе в роту Толстова: во-первых, чтобы избавить его от неминуемых преследований Б., во-вторых, чтобы дать ему случай быть в делах и заслужить награду.

На первом же переходе к Чирь-Юрту Б-ский просил меня ехать с ним впереди, чтобы веселее было. Рассказал он мне свою историю, как он, сын помещика Подольской губернии, воспитывался у каких-то бернардинов или доминиканов, как твердил латынь, которую не забыл и до сих пор, как готовился в юристы, как любил поэзию, как страстно читал произведения лучших польских писателей – и вдруг молодым мальчиком совершенно неожиданно попал в военную службу в Литовский корпус, состоявший почти исключительно из поляков. Участвовал он в Польской кампании 1830–1831 годов, где их корпус терпел все поражения, был произведен в офицеры в Виленский егерский полк и уже 25 лет тянет лямку военной службы не только безо всякой к ней наклонности, но совершенно против таковой… В 1852 году вышел было в отставку с полной пенсией, жил затем некоторое время в Петербурге в надежде найти себе какое-нибудь занятие, но настал 1853 год, война с Турцией, затем союзники объявили нам войну, всех отставных офицеров стали приглашать на службу, знакомые посоветовали ему проситься на Кавказ, ибо неловко было в такое время оставаться в отставке, особенно поляку, и таким образом он весной очутился в Дагестанском полку. Дальше он не скрыл от меня, что в 5-м корпусе он видел только одно требование фронта, ремешковой службы и беспощадного повиновения старшим, абсолютного подчинения своей воли другому, власть имеющему: молчать, не сметь рассуждать, держать руки по швам, поклоняться форме, а не делу, так же, в свою очередь, поступать с подчиненными – одним словом, постоянно пребывать под страхом готовой разразиться над головой беды в виде распеканий, выговоров, арестов, отрешений и так далее… Всю эту школу он прошел до тонкости, знал все, что требовалось на плацу, но того, что действительно нужно военному человеку в бою, особенно в случае необходимости действовать самостоятельно, не имея возможности поминутно обращаться за приказаниями и разрешениями, – это для него было чем-то вроде неразрешимой проблемы, это могло бы его поставить в тупик, в безвыходное положение. Исповедь свою он пересыпал и латинскими цитатами, и еще больше целыми строфами из стихотворений Мицкевича, Пушкина, Лермонтова, которых любил не менее своего родного поэта.

– Откровенно скажу, – заключил он на другой день похода свой монолог: – Появись теперь перед нами неприятель, я решительно не знал бы, что нужно делать… Я просто решился довериться вам, полагаясь на вашу опытность и вполне убежденный, что вы не выдадите меня ни чеченцам, ни еще более своим господам.

Мне даже конфузно сделалось от такой откровенности седого подполковника… Я поспешил его уверить, что он напрасно уж считает себя таким будто бы профаном в военном деле и что в случае надобности он сумеет, без сомнения, применить свои фронтовые знания к делу, но что я вполне ценю его доверие и он может быть спокоен: ни из подчиненности, ни из скромности перед другими я не выйду, тем более что ни с кем из офицеров не состою в особенно близких отношениях.

И уморительный же чудак был этот Антон Иванович Б-ский. Седой, неказистый, в серой солдатской шинели ^[40], на плохой кляче, скупой до скряжничества, ничего не пивший, питавшийся только одним чаем, да где можно было достать – молоком и яйцами, по странной привычке вечно брюзгливый, кого-нибудь распекающий, не дающий покоя своему крепостному парню, которого таскал за собой в уморительном костюме полухохлацком, полупольском; то крайне беспокоящийся за полковых лошадей, изнуряющихся по тяжелой грязной дороге, между тем как полковник Р. поручил ему беречь их пуще глаза, то терзающийся сомнениями, как он представит батальон в Грозной после такого похода, то вдруг с пафосом декламирующий стихи…

Пройдя Хасав-Юрт, мы потянулись по Кумыкской плоскости, вдоль так называемого Качкалыковского хребта, за которым в долине реки Мичик толпилась тогда главная масса непокорного населения Большой Чечни. Дорога тянулась по пустынной местности, поросшей колючим кустарником, весьма метко названным солдатами «держи-дерево»: стоило только войти в этот колючий лес никуда негодного кустарника, чтобы быть задержанным и оставлять клочки своего платья. На Кавказе есть много мест, где огромные пространства заросли этим неподдающимся ни топору, ни огню, густо и быстро разрастающимся мерзким держи-деревом, они занимают не одну сотню тысяч десятин плодороднейшей земли, остающейся втуне. Было много толков и предположений о средствах уничтожить этого врага из растительного царства, но на толках в те времена и кончилось, да и военное время плохо вяжется с подобными культурными делами. Не знаю, сделано ли что-нибудь в последний мирный период времени с целью очистить огромную Кумыкскую плоскость от колючки и сделать ее способной к обработке и поселению. Помню, что единственно действительным средством находили выпахать кустарник с корнем особыми для этого устроенными плугами.