Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 79

– Теперь народ, как скотина без пастуха…»

Жизнь Бунина в Петрограде в эти дни – воистину в чужом пиру похмелье. Вот банкет – В честь финнов у Додона (известный в Петербурге ресторан. – О. М.), человек 200 – после открытия выставки финских художников, где присутствовали министры Временного правительства и выступали с речами Вера Фигнер и Горький.

Бунин сидел на конце стола, между Горьким, который накануне подарил ему книгу своих статей с трогательной надписью: «Любимому писателю и другу…», и финским живописцем Галленом. Как вдруг появился Маяковский, всегда воплощавший для него в концентрированном виде все крайности «нового» искусства, да еще с подчеркнутым бытовым эпатажем, эксцентричными выходками против «буржуазной морали» и «обывательской благопристойности». «И начал Маяковский с того, – с каким-то физическим содроганием вспоминает Бунин, – что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть из наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький захохотал. Я отодвинулся. Маяковский это заметил.

– Вы меня, очевидно, ненавидите? – весело спросил он меня.

Я без всякого стеснения ответил, что нет: слишком было бы много чести ему. Он уже было раскрыл свой корытообразный рот, чтобы еще что-то спросить меня, но тут поднялся для официального тоста министр внутренних дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: «Господа!» Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развел руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уже перед ним-то русский хулиган не может не стушеваться. Не тут-то было! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того: к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с сего заорали и себе, стали быть сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и – тушить электричество. И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно, потрясенный до глубины души этим излишеством свинства и желая выразить свой протест против него, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из немногих русских слов, ему известных:

– Много! Многоо! Многоо!..

И еще одно торжество случилось тогда в Петербурге – приезд Ленина. «Добро пожаловать!» – сказал ему Горький в своей газете. И он пожаловал – в качестве еще одного притязателя на наследство. Притязания его были весьма серьезны и откровенны. Однако его встретили на вокзале почетным караулом и музыкой и позволили затесаться в один из лучших петербургских домов, ничуть, конечно, ему не принадлежащий.

«Много»? Да как сказать? Ведь шел тогда у нас пир на весь мир, и трезвы-то на пиру были только Ленины и Маяковские».

А вот еще одно празднество, уже в московском ресторане «Прага» – «музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежом. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует, чтобы играли «Ойру».

Его собутыльник, земгусар, еще пьянее, обнимает и жадно целует его, бешено впивается ему в губы.

Музыка играет заунывно, развратно-томно, потом лихо:

И адвокат, подняв толстые плечи и локти, прыгает, подскакивает в такт на диване…»

И – как контраст – жизнь мужиков и баб, народа в деревне Глотово, откуда уехал Бунин:

«Ночью.

Вспомнилось: пришла весть с австрийского фронта, что убили Володьку. Старуха в полушубке (мать) второй день лежит ничком на нарах, даже не плачет. Отец притворяется веселым, все ходит возле нее, без умолку и застенчиво говорит:

– Ну, и чудна ты, старуха! Ну, и чудна! А ты что ж думала, они смотреть будут на наших? Ведь он, неприятель-то, тоже обороняется! без этого нельзя! Ты бы сообразила своей глупой головой: разве можно без этого?

Жена этого Володьки, молодая бабенка, все выскакивает в сенцы, падает там головой на что попало и кричит на разные лады, по-собачьи воет. Он к ней:

– Ну вот, ну вот! И эта тоже! Значит, ему не надо было обороняться? Значит, надо было Володьке в ножки кланяться?

И Яков; когда получил письмо, что его сына убили, сказал, засмеявшись и как-то странно жмурясь:

– Ничего, ничего. Царство Небесное! Не тужу, не жалею! Это Богу свечка, Алексеич! Богу свеча, Богу ладан!

Но истинно Бог и дьявол поминутно сменяются на Руси. Когда мы сидели в саду у шалаша, освещенного через сад теплым низким месяцем, и слушали, как из деревни доносится крик, вой жены Володьки, мещанин сказал:

– Ишь, стерва, раздолевается! Она не мужа жалеет, она его штуку жалеет…

Я едва удержался, чтобы не дать ему со всего размаху палкой по башке. Но в шалаше, радуясь месяцу, нежно и звонко закричал петух, и мещанин сказал:

– Ах, Господи, до чего хорошо, сладко! за то и держу, ста целковых за него не возьму! Он меня всю ночь веселит, умиляет…»

Право, одна такая дневниковая запись стóит целого рассказа. Или нет: она не литература, она выше литературы! Беспощадными мазками рисует Бунин картину великой смуты, несущей чисто русские, национальные черты, когда свобода внешняя опережает и душит внутреннюю свободу.

Октябрь Бунин встретил крайне враждебно: его отношение к большевистской власти резко непримиримо. Но, оставаясь зимой 1918 года в Москве, наедине с собой, доверяя дневнику смятенность своей души, он говорит и о неслучайности, закономерности произошедшего. Это летопись, с которой и начинаются его знаменитые очерки «Окаянные дни»:

«1 января (старого стиля).

Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверно так.

А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, – кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит.

– Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет…

Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше.

Нынче опять такая же встреча, – Сперанский из «Русских ведомостей». А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:

– Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!