Подорожник - читать онлайн книгу. Автор: Дарья Алавидзе cтр.№ 32

Мост через Босфор соединяет Европу и Азию, хотя именно здесь и становится ясно, что и Европа, и Азия, да и вообще вся политическая география – иллюзия, фикция, ухищрение воображения, не более того. В стамбульской Азии восточные дворцы стоят на Босфоре и радуют глаз роскошью, а азиатки ездят на лимузинах в ближайший «Hermes». В стамбульской Европе на улице пекут кукурузу, не смолкает шум базара, зазывал нет разве что у общественных туалетов, а «Hermes» можно купить по сходной цене на любом углу.

Я отношусь к тому типу путешественников, которых все обычно ненавидят за занудство, всезнайство и надоедливость. Мы везде ходим с увесистыми блокнотами наперевес, периодически выуживая оттуда заранее заготовленные интересные факты и литературные отсылки, мучая всех вокруг и мешая им просто гулять и наслаждаться самим городом.

«А вот Бродский назвал Стамбул „светофором, в котором все три цвета загораются одновременно“», – все никак не отпускал меня энтузиазм туриста-новобранца, пока наконец в историческом квартале нам навстречу из переулка не вывалились три громких парня, судя по всему, студенты расположенного неподалеку университета.

– Это ваш? – спросили они, показывая на мой фотоаппарат.

«Будут грабить», – сжалось все у меня внутри от страха.

– Наш, – осторожно вслух ответила я, надеясь, что хотя бы бить будут несильно.

– А сфотографируйте нас втроем, – попросили они и начали смешно позировать и кривляться.

Отсняв несколько кадров, я попросила:

– Дайте ваш адрес, я пришлю фотографии.

– Да не надо. Пусть останется у вас на память фотография троих привлекательных мужчин, – ответили они и, громко хохоча, сбежали.

Так при помощи совершенно невинного розыгрыша меня наконец отпустил поучительный пафос, и я расхохоталась прямо там, на улице. И дальше уже захотелось бродить с совершенно простым и хулиганским настроением.

На Галатском мосту, с которого прыгала Ванесса Паради в фильме Патриса Леконта «Девушка на мосту», нужно обязательно съесть копеечный хот-дог с барабулькой, которую поймали за две минуты до этого и пожарили прямо при тебе. Под мостом предлагают пятьдесят видов кальяна, и можно устроить настоящий восточный дебош (вообще-то я этим воспоминанием не горжусь, но из песни слов не выкинешь).

Освоить новое ремесло можно в любом рыбном ресторане на набережной. За пятнадцать минут толстая усатая женщина научила меня печь лепешки. А жуликоватого вида музыкант – играть на турецких гуслях. Потом был колоритный чистильщик ботинок… Да обрушит Аллах все несчастья мира на голову коварного проходимца.

Принято говорить, что в Стамбуле физически чувствуется время. Это чистая правда. Но обычно путеводители пишут это потому, что здесь очень много что связывает нас с прошлым. С Римской империей, с Византийской, Османской. С крестоносцами, султанами, с битвами, великими победами и поражениями. Но, кроме того, здесь остро чувствуется его, времени, нехватка. Нехватка для наших, собственных историй. Историй, которые роднят нас с городом и делают его немножечко нашим собственным. Время всегда заканчивается очень стремительно. И остается только какая-нибудь расписная тарелка, отвоеванная в неравном торговом бою на Главном базаре, трое юных смешливых балбесов, которые помогли тебе по-другому прочувствовать эту стамбульскую весну, ну и самая любимая фотография на «Стене Счастья».

Мой нью-йоркский приятель Эндрю как-то, поднимаясь по эскалатору музея современного искусства (MoMA), сказал:

– Я люблю эскалаторы, это апофеоз американской мечты.

– Это почему?

– Ну как. Ты ничего не делаешь и в то же самое время все равно продвигаешься.

Вот тут надо объяснить.

С Эндрю я люблю гулять по Нью-Йорку в качестве биологически пассивной добавки. У него есть качество, которому я всегда бесконечно завидую, – в любой ситуации он умеет сохранять серьез. Как артист Леонид Броневой, который смотрит, как граф Калиостро закусывает алюминиевой вилкой. Его практически невозможно чем-то удивить. Это всегда очень хорошо уравновешивает мою излишнюю восторженность.

Один раз на вечеринке к нам подошел какой-то очень подвыпивший гость и стал убеждать, что у него женщин было гораздо больше, чем у всех остальных гостей, вместе взятых.

Эндрю критически оглядел его с ног до головы и участливо спросил:

– Я так понимаю, ты по весу считал?

Мы с его женой наряжались в оперу, пока наконец она не вышла из себя:

– Что ни надену, все равно выгляжу как учительница литературы.

Эндрю с дивана, не обращая на нас внимания:

– Согласен!

– Что???

Поняв, что сморозил глупость, он поспешил поправиться:

– Ну я имел в виду такая… очень сексуальная учительница литературы… Преподающая «Пятьдесят оттенков серого».

Однажды мы гуляли по Метрополитен-музею, и я пыталась рассказывать все, что знаю про Рембрандта.

– Рембрандт вообще написал больше девяноста автопортретов. Ну то есть, – делаю максимально логичное заключение я, – если перед тобой картина Рембрандта, то на ней, скорее всего, либо он, либо его жена Саския.

Именно на этом месте мы остановились перед картиной Рембрандта, на которой изображен мужчина в шляпе, который и не Рембрандт, и не Саския.

Эндрю посмотрел на меня сочувственно и попытался чем-то сгладить мой провал.

– Может, сосед?

Вот с таким человеком я пришла в музей современного искусства. Поднимаясь по эскалатору в МоМа, Эндрю вдруг стал очень серьезен и тих. А потом очень просто сказал:

– Если бы в наш город прилетели инопланетяне и сказали бы мне: «У тебя есть только один шанс. Покажи нам что-то, что переубедит нас взрывать вашу планету», то я привел бы их к «Лилиям» Клода Моне.

Это было очень неожиданно. Лиричные эмоции всегда стоят гораздо дороже, когда исходят от человека, совершенно к ним не расположенного.

Я в нерешительности замолчала.

Мы сошли с эскалатора и вышли в зал, где висело множество холстов разных оттенков, закрашенных заводским способом без градиента, простым ровным слоем. Двадцать картин разного цвета одинакового размера, занимающие все помещение. Честно говоря, в обычной ситуации я бы не удержалась и со всей мощью своего сарказма обрушилась бы на устроителей.

Вообще-то я cерьезно считаю великими художниками Казимира Севериновича Малевича и Марка Ротко, которые любили писать разноцветные квадраты. Я измеряю эти картины теми философскими смыслами, которые вкладывали в них авторы.