История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 73

Таким образом, правительство продолжало идти своим путем между обеими новыми партиями, тайно склоняясь на сторону умеренных, но всё еще боясь слишком это показывать. В это время Демулен выпустил номер под заглавием «Моя защита», оказавшийся еще сильнее предыдущих. Это было смелое, беспощадное обличение его противников.

По поводу своего исключения из Клуба кордельеров Демулен пишет: «Простите, братья и друзья, если я еще осмеливаюсь использовать название “Старого Кордельера” после того, как постановление клуба запретило мне украшать себя этим именем. Но, по правде сказать, это такая неслыханная дерзость со стороны внуков – бунтовать против деда и запрещать ему носить их имя, что я хочу постоять за себя против этих неблагодарных. Я хочу посмотреть, за кем должно остаться это имя: за дедом или за внуками, подкинутыми ему, которых он никогда не признавал, да и десятой части которых никогда и не знал, но которые теперь имеют претензию выгнать его из дома!»

Затем Демулен объясняет свои убеждения. «Корабль Республики плывет между двумя подводными камнями, скалой преувеличения и отмелью модерантизма ^[10]. Видя, что папаша Дюшен и все патриоты-часовые стоят на палубе с подзорными трубами и только кричат: “Берегитесь! Вы близки к модерантизму!”, поневоле мне, старому кордельеру, пришлось принять на себя трудную вахту, от которой отказывались все из опасения скомпрометировать себя, и кричать: “Берегитесь! Вы сейчас наткнетесь на преувеличение!” Вот за что все мои товарищи в Конвенте должны быть мне благодарны: я рискую самою своею популярностью, чтобы спасти корабль, на котором у меня груза не больше, чем у них».

Потом он оправдывает себя по поводу слов, за которые на него много нападали. Демулен написал как-то: «Венсан-Питт управляет Бушоттом-Георгом». «Назвал же я Людовика XVI в 1787 году толстым простаком, и не засадили же меня в Бастилию! Уж не больший ли барин Бушотт?..» Демулен перебирает в статье всех своих противников. Колло д’Эрбуа он говорит, что если у него, Демулена, был Дильон, то у Колло есть Брюн и Проли, которых он защищал. Бареру он говорит: «Монтаньяры уже знать не хотят друг друга. Пусть бы меня, старого кордельера, от души пожурил какой-нибудь прямолинейный патриот, например Бийо-Варенн, я бы еще стерпел; я бы сказал, что это пощечина, которую пылкий апостол Павел дает согрешившему апостолу Петру. Но ты, любезный Барер, ты, невезучий опекун Памелы ^[11], ты, президент фельянов, предложивший учредить Комитет двенадцати, ты, который 2 июня предлагал комитету обсудить, не следует ли арестовать Дантона! Ты, о котором я мог бы порассказать еще многое, если бы захотел рыться в старом мешке ^[12]. И вдруг ты вздумал перещеголять Робеспьера и так сухо и резко со мною говоришь! Всё это не что иное, как домашняя ссора с друзьями, патриотами Колло и Барером, но вот и я сейчас буду чертовски зол на папашу Дюшена, который называет меня жалким интриганишкой, болваном, которого надо вести на гильотину, заговорщиком, который хочет, чтобы правительство раскрыло тюрьмы и сделало из них новую Вандею, усыпителем, нанятым Питтом, длинноухим ослом. Погоди, Эбер, я к твоим услугам. И я на тебя нападу не с грубыми ругательствами, а с фактами».

Тут Демулен, которого Эбер обвинял в том, будто он женился на богатой и обедает с аристократами, рассказывает всю историю своей женитьбы и набрасывает картину своей простой, скромной жизни. Переходя от себя к Эберу, он напоминает о том, как тот прежде раздавал контрамарки, был выгнан из театра за многократные кражи, как он вдруг разбогател – обстоятельство всем известное, – и покрывает Эбера заслуженным позором. Он приводит доказательства тому, что Бушотт передал Эберу из военных сумм сначала 12 тысяч франков, потом 10 тысяч, потом 60 – за экземпляры «Отца Дюшена», раздаваемые армиям, притом что этих экземпляров было всего на 16 тысяч и вся остальная сумма, следовательно, украдена у нации.

«Двести тысяч франков! – восклицает Демулен. – Этому бедному санкюлоту Эберу за то, что он поддерживает предложения Клоотса и Проли! Двести тысяч за то, что он клевещет на Дантона, Ленде, Камбона, Тюрио, Лакруа, Филиппо, Бурдона, Барраса, Фрерона, Эглантина, Лежандра, Демулена и почти всех комиссаров Конвента! Чтобы наводнить Францию его писаниями – двести тысяч франков от Бушотта!.. Кто после этого станет удивляться этому сыновнему восклицанию Эбера на заседании якобинцев: “Сметь нападать на Бушотта! На Бушотта, который поставил во главе армий генералов-санкюлотов, на Бушотта, такого незапятнанного патриота!” Я только удивляюсь, как папаша Дюшен не воскликнул в порыве благодарности: “На Бушотта, который с июня передал мне двести тысяч франков!”

Ты толкуешь о моем обществе, но кто не знает, что великий патриот Эбер, оклеветав в своем листке самых незапятнанных людей Республики, отправляется на радостях со своей Жаклин проводить ясные летние дни с закадычным другом Дюмурье, банкиром Кохом и госпожой Рошешуар, агентом эмигрантов, и распивает с ними Питтово вино, и предлагает тосты за гибель доброго имени основателей свободы!»

Потом Демулен упрекает Эбера за слог его листка. «Разве ты не знаешь, Эбер, что тираны Европы хотели бы уверить свои народы, что Франция покрыта мраком варварства, а Париж, столь восхваляемый за тонкое остроумие и вкус, населен вандалами? Разве ты не знаешь, несчастный, что они помещают в своих газетах отрывки именно из твоего листка, как будто народ так невежественен, как ты хотел бы уверить Питта; как будто этим языком говорят Конвент и Комитет общественного спасения; как будто вся нация причастна к твоим сальностям; как будто парижская сточная канава – это Сена!»

Далее Демулен обвиняет Эбера в том, что тот своими листками усилил скандалы, связанные с поклонением Разуму, и в заключение восклицает: «И этот-то подлый наущатель, нанятый за двести тысяч, станет меня попрекать четырьмя тысячами дохода, которые принесла мне жена! Этот-то приятель кохов, рошешуаров и множества плутов станет меня попрекать моим обществом! Этот-то безумный или коварный писатель станет попрекать меня моими статьями в то время, когда я доказываю, что его листки составляют усладу Кобленца и единственную надежду Питта! Этот оратор помойных ям будет регулятором общественного мнения, ментором французского народа!

Пусть не надеются запугать меня слухами о предстоящем аресте. Мы знаем, что злодеи замышляют новое 31 мая против самых энергичных членов Горы! О, мои собратья! Я скажу вам, как Брут и Цицерон: “Мы слишком боимся смерти, изгнания, бедности”. Как! Когда каждый день миллион двести тысяч французов идут на редуты, уставленные убийственными батареями, и переходят от победы к победе, мы, депутаты Конвента, мы, которые не можем погибнуть, как погибает солдат – во мраке ночи, подстреленный впотьмах, без свидетелей; мы, чья смерть за свободу не может не быть славною, торжественною, принятою в присутствии всей нации, Европы и потомства; неужели мы будем большими трусами, чем наши солдаты?! Неужели побоимся прямо смотреть в глаза Бушотту? Не посмеем навлечь на себя грозный гнев папаши Дюшена, чтобы одержать победу, которой ждет от нас народ, – победу над ультрареволюционерами и контрреволюционерами, победу над всеми интриганами, всеми плутами и честолюбцами, над всеми врагами общего блага?!