История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 71

Мы уже видели, сколько в этом деле было промахов, недоразумений и несогласий по несходству характеров. Россиньоль и Сомюрский главный штаб выражали недовольство и досаду, но не изменяли. Комитет мог не одобрить их поведения, но произнести над ними роковой приговор не было бы ни справедливым, ни разумным. Робеспьер желал полюбовного объяснения; но раздраженный Филиппо набросал едкую брошюру, в которой описал войну, примешивая к большой доле правды много ошибок. Эта брошюра должна была произвести сильное впечатление, потому что Филиппо нападал на самых ярых революционеров и обвинял их в гнуснейших изменах. К несчастью, Комитет общественного спасения, который ему следовало склонить на свою сторону, Филиппо тоже не очень щадил. Недовольный тем, что комитет не сочувствует его негодованию, депутат как будто и на него взваливал часть вин, которые вменял Ронсену, и даже использовал между прочими следующее оскорбительное предположение: «Если вы были только обмануты».

Брошюра, как мы сейчас сказали, произвела сильное впечатление. Камилл Демулен не знал Филиппо лично, но был в восторге от того, что в Вандее ультрареволюционеры отличились так же, как в Париже. Не представляя, что гнев мог ослепить Филиппо до того, чтобы ошибку превратить в измену, Демулен с большим интересом прочел брошюру, удивлялся мужеству депутата и, по наивности своей, говорил всем и каждому: «Читали вы Филиппо?.. Прочтите Филиппо». Ему казалось, что все обязаны прочесть эту брошюру, ясно показывавшую, каким опасностям подвергалась Республика по милости ультрареволюционеров.

Камилл очень любил Дантона, и Дантон его тоже любил. Оба были того мнения, что Республика спасена недавними победами и пора прекратить жестокости, теперь уже бесполезные; что эти жестокости, если будут продолжаться, могут только скомпрометировать революцию и что никто, кроме иноземцев, не может желать их и подстрекать к их продлению. Демулену пришло в голову начать издавать новую газету под названием «Старый кордельер», потому что он и Дантон были старейшими членами этого знаменитого клуба. Он направил свою газету против всех новых революционеров, которые хотели свергнуть и опередить революционеров более старых и испытанных.

Никогда этот автор – самый замечательный журналист революции и один из самых остроумных и наивных французских писателей – не обнаруживал столько оригинальности, грации и даже красноречия. Первый свой номер он начал так: «О Питт! Преклоняюсь перед твоим гением! Кто приехал из Франции в Англию и дал тебе такие добрые советы и указал такие верные средства погубить мою родину? Ты увидел, что вечно будешь разбиваться об нее, если не поставишь себе задачей погубить в общественном мнении тех, кто вот уже пять лет расстраивает все твои планы. Ты понял, что тебе надо победить тех, кто всегда побеждал тебя; что надо заставить обвинить в продажности именно тех, кого тебе не удалось подкупить, а в холодности – тех, кого ты не смог охладить». «Я раскрыл глаза, – говорил Камилл в другом месте, – я увидел число наших врагов: множество их зовет меня из Дома инвалидов и заставляет вернуться в бой. Надо писать! Надо бросить свой медлительный карандаш, которым я рисовал у камина историю Революции, и взяться вновь за быстрое перо журналиста и мчаться во весь опор за революционным потоком. Я депутат с совещательным голосом, только после 3 июня никто со мною не совещался, – и вот я выхожу из своего кабинета, в котором у меня было время, чтобы на досуге обстоятельно понаблюдать за нашими врагами».

Демулен до небес превозносил Робеспьера за его поведение у якобинцев, за великодушные услуги, оказанные им старым патриотам, а про церковь и казни писал следующее: «Больному духу человеческому нужна постель, вызывающая сладкие сны; эта постель – религиозные предрассудки; глядя на учреждаемые празднества и процессии, я думаю, что больного только перекладывают на другую постель и при этом вынимают у него из-под головы подушку, надежду на другую жизнь…»

Потом Демулен, рассказывая об обществе при римских императорах и притворяясь, будто только переводит

Тацита, сделал ужасающий намек на закон о подозрительных лицах. «В старину, – писал он, – в Риме, по словам Тацита, существовал закон, определявший государственные преступления, которые подлежали смертной казни. Эти преступления ограничивались при республике четырьмя видами: если армия была покинута в неприятельской стране; если кто-то возбуждал мятежи; если члены собраний, облеченных властью, дурно управляли делами или общественной казной; если величие римского народа было унижено. Императорам пришлось многое прибавить к этому закону, чтобы иметь возможность обрекать на гибель целые города. Август первым расширил этот закон, включив в него сочинения, которые он называл контрреволюционными. Скоро расширениям не стало границ. Как только простые речи были возведены в государственные преступления, остался всего один шаг до превращения в преступления обычных взглядов, печали, сострадания, вздохов, даже самого молчания.

Скоро город Нурсия оказался виновен в преступлении, потому что воздвиг памятник своим гражданам, павшим во время осады Модены; оказался виновен Друз Либон, потому что спросил оракулов, не будет ли когда-нибудь обладать большими богатствами; Кремуций Корд – потому что назвал Брута и Кассия последними римлянами; один из потомков Кассия – потому что держал у себя портрет своего прадеда; Марк Скавр – потому что написал трагедию, включавшую в себя стих, которому можно было придать двоякий смысл. Стало преступлением жаловаться на тяжелые времена, потому что это значило порицать правительство или не молиться божественному духу Калигулы. За такие упущения многие граждане были истерзаны, отданы на съедение зверям, посланы на рудники, а некоторые даже распилены пополам. Надо было выказывать радость по поводу смерти друга или родственника, чтоб не навлечь гибель и на себя.

Всё раздражало тирана. Пользовался ли какой-нибудь гражданин популярностью? Он становился соперником правителя и мог возбудить междоусобную войну. Подозрителен!

Избегал ли кто, напротив, популярности и сидел у своего очага? Эта уединенная жизнь привлекала к нему внимание, приобретала ему уважение. Подозрителен!

Богаты ли вы? Явная опасность для народа оказаться развращенным вашими щедростями. Подозрителен!

Бедны ли вы? Помилуй, непобедимый император! Надо зорко смотреть за этим человеком: нет человека предприимчивее, чем тот, кто не имеет ничего. Подозрителен!»

Так Камилл Демулен продолжал исчислять подозрительных и изображал страшную картину того, что делалось в Париже, описывая происходившее в Риме.

Если письмо Филиппо произвело сильное впечатление, то газета Демулена произвела впечатление ошеломляющее. Каждый номер раскупался по 50 тысяч экземпляров. Провинции требовали газеты неистово; узники тихонько передавали ее друг другу и читали с наслаждением и некоторой надеждой. Демулен не предлагал раскрыть тюрем или двинуть революцию назад, но требовал учреждения комитета помилования, который перебрал бы всех арестантов, выпустил тех, кто содержался в заключении без достаточной причины, и остановил кровопролитие там, где крови пролилось уже достаточно.

Нападки Филиппо и Демулена в высшей степени раздражили ревностных революционеров и не были одобрены якобинцами. Эбер ругал их в клубе и даже предложил исключить авторов из списков общества. Кроме того, он указал на Бурдона и Фабра д’Эглантина как на сообщников. Мы видели выше, что Бурдон заодно с Гупильо хотел отставки Россиньоля; после того он рассорился с Сомюрским главным штабом и не переставал восставать в Конвенте против партии Ронсена. Оттого его теперь и поставили на одну доску с Филиппо. Фабр обвинялся в деле с подложным декретом, и обвинению этому не прочь были верить, хотя Шабо и оправдал его. Сознавая свое опасное положение, понимая, что для него всего страшнее система чрезмерной строгости, Фабр два или три раза выступал в пользу системы снисхождения, совсем перессорился с ультра-революционерами, и «Отец Дюшен» обозвал Фабра интриганом.