История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 153

Это предложение основывалось на расчете, что народ прельстится крупными выигрышами и из денежного обращения будет изъято ассигнаций на четыре миллиарда, которые превратятся в закладные на земли. Но этот ход опять-таки предполагал возможность сделать такой вклад. Депутат Тирион предложил другое средство – устроить так называемую тонтину ^[20]. Но это средство, годное для сбережения небольшого капитала в пользу нескольких вкладчиков, было слишком медлительным и недостаточным ввиду громадного количества ассигнаций. Другой депутат, Жоанно, предложил устроить нечто вроде земельного банка, в котором вклады будут производиться ассигнациями в обмен на трехпроцентные билеты: опять тот же план – превращение бумажных денег в ценные бумаги на земли, с той на этот раз разницей, что эти бумаги могли опять превратиться в ходячую монету. Очевидно, что настоящая трудность задачи всем этим не побеждалась. Все предлагаемые средства оказались несостоятельными. Пришлось бы еще долго идти по начатому пути – продолжать выпускать ассигнации, которые всё более понижались бы в цене; дело в конце должно было разрешиться само собою, силой обстоятельств. К несчастью, никто не умеет заранее предвидеть необходимые жертвы и облегчить их, принося вовремя. Этой предусмотрительности и этого мужества никогда у наций не хватает во время финансовых кризисов.

К этим мнимым средствам присоединялись еще другие, реалистичные, но всё еще недостаточные. Движимой собственности эмигрантов, которую нетрудно было бы распродать, имелось на 200 миллионов. Полюбовные сделки по делам эмигрантов в торговых обществах могли дать 100 миллионов; доля их в наследствах – 500 миллионов. Но в первом случае у торговли отнимались капиталы, во втором – часть ценностей получалась в виде земель. Этим путем можно было добыть 800 миллионов. Наконец думали разыграть лотерею из больших не снятых еще домов в Париже. Это составляло еще один миллиард. В случае полного успеха можно было выручить 2 миллиарда и 600 миллионов, но правительство с радостью удовольствовалось бы и суммой в полтора миллиарда. К тому же эта сумма должна была уйти на благое дело. Незадолго до этого была постановлена одна весьма умная и гуманная мера: ликвидация кредиторов эмигрантов. Сначала полагали устроить ликвидацию отдельно по делам каждого эмигранта. Так как многие из них были несостоятельны, Республика заплатила бы их долги из того, что после них осталось. Но такой отдельной ликвидации не предвиделось конца: надо было открыть счет каждому эмигранту, внести на этот счет его движимое и недвижимое имущество, свести баланс с его долгами, и несчастные кредиторы прождали бы расплаты двадцать и тридцать лет. Камбон настоял на том, чтобы кредиторы эмигрантов были признаны кредиторами государства и с ними немедленно расплатились, кроме тех, должники которых были заведомо несостоятельны. Республика могла таким образом потерять несколько миллионов, но она прекращала большое зло и совершала огромное добро. Это гуманная мысль принадлежит революционеру Камбону.

Но пока обсуждались эти злополучные вопросы, беспрестанно приходилось отвлекаться от них на еще более неотложные заботы – о продовольствовании Парижа, которому совсем нечего становилось есть. Была середина марта. Отмена максимума еще не успела оживить торговлю, хлеб не подвозили. Множество депутатов, разосланных по окрестностям Парижа, требовали зерно на реквизицию, но их распоряжения не исполнялись. Хотя реквизиции еще оставались в силе для прокорма больших общин с уплатой по рыночным ценам, поселяне настаивали, что они отменены, и решительно не подчинялись. Но это было еще не главное препятствие: реки и каналы совсем замерзли, так что не могла пройти ни одна барка. Дороги, покрытые льдом, стали непроходимы: чтобы сделать извоз возможным, следовало посыпать их песком на двадцать лье кругом столицы. Возы расхищались голодным народом, который еще больше раззадоривали якобинцы.

В то время как уменьшался подвоз, потребление увеличивалось, как всегда бывает в подобных случаях. Из страха остаться без пищи каждый старался запастись на несколько дней. Хлеб опять начали выдавать по билетам, но потребности заявлялись преувеличенные. Чтобы задобрить своих молочниц, прачек или крестьян, приносивших из деревень овощи и домашнюю птицу, жители Парижа давали им хлеб, который те предпочитали деньгам. Булочники продавали тесто деревенским жителям, так что с 1500 кулей муки потребление увеличилось до 1900. Вследствие отмены максимума все цены неимоверно поднялись. Чтобы несколько сбить их, правительство дало колбасникам, мелочным лавочникам и торговцам известное количество провизии и товаров, для продажи дешевле. Но торговцы поступали недобросовестно и продавали дороже, чем полагалось по уговору.

Комитеты каждый день проводили в величайшей тревоге, ожидая, наберутся ли необходимые 1900 кулей муки. Буасси д’Англа, которому была вверена эта часть снабжения, беспрестанно являлся с новыми докладами, чтобы только успокоить общественность и постараться внушить людям уверенность, которой само правительство не ощущало. В этом положении, конечно, не было конца перебранкам. Каждый предлагал как спасительное средство исполнение желаний своей партии и требовал мер, нередко совершенно чуждых печальному предмету прений. Партии всегда выбирают именно такие минуты для борьбы и для того, чтобы настоять на своем.

Доклад о Бийо-Варенне, Колло д’Эрбуа, Барере и Бадье был наконец представлен собранию, с нетерпением ожидавшему его. Комиссия двадцати одного пришла к заключению, что суд неизбежен, и требовала предварительного ареста, о котором и последовало немедленное решение громадным большинством голосов. Декретом было положено выслушать четырех обвиняемых и затем открыть торжественные прения по предложению о предании их трибуналу. Едва состоялось это постановление, как возобновили предложение о разрешении возвратиться на свои места в Конвент изгнанным депутатам, которые два месяца перед тем были избавлены от преследований, но с запретом появляться в Конвенте. Сийес, молчавший пять лет, притаившийся среди своих коллег с первых же месяцев Учредительного собрания, чтобы заставить забыть о своей известности и талантах, пощаженный диктатурой как человек нелюдимый, неспособный к заговорам и неопасный, лишь бы только не говорил и не писал, – Сийес в первый раз вышел из добровольного ничтожества и объявил, что так как, кажется, опять наступает царство закона, то он опять начнет говорить. Но до тех пор, пока не заглажено оскорбление, нанесенное национальному представительству, это царство еще не вполне настало.

– Вся ваша история, – сказал Конвенту Сийес, – распадается на две эпохи: с 21 сентября, дня вашего открытия, до 31 мая – устрашение Конвента заблуждающимся народом; с 31 мая до нынешнего дня – угнетение народа тираническим Конвентом. С нынешнего же дня, вернув своих товарищей, вы докажете, что снова свободны. Подобная мера не подлежит даже прениям: она сама собою разумеется.

Монтаньяры были возмущены таким взглядом на вещи.

– Значит всё, что вы сделали, – ничто! – воскликнул Камбон. – Эти громадные труды, это множество законов, все эти декреты, на которых основано настоящее правительство, – ничто! И спасение Франции, совершенное вашим мужеством и вашими усилиями, – тоже ничто!