История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 151

То же самое повторилось на следующий день во всех театрах и публичных местах. Потом молодежь бросилась на рынки, пачкала кровью бюсты Марата и волокла их по грязи. В Монмартре дети составили целую процессию и бросили бюст в сточную канаву.

Общественное мнение высказалось с крайним негодованием. Ненависть и отвращение к Марату наполняли все сердца, даже монтаньяров, которые никогда не могли уследить за сумасбродствами этого кровожадного безумца, но кинжал Шарлотты Корде окружил его имя ореолом такой святости, что оно сделалось неприкосновенным. Мы видели, как в последние санюолотиды, то есть четыре месяца назад, останки Марата были перенесены на место останков Мирабо, в Пантеон. Комитеты поспешили воспользоваться случаем и предложили Конвенту постановить декретом запрет на погребение в Пантеоне ранее двадцати лет по смерти и выставление чьих-либо бюстов или портретов в публичных местах.

Итак, Марат, попав в Пантеон, был из него изгнан уже через четыре месяца. Такова переменчивость революций! Бессмертие даруется, а затем отнимается, и утрата популярности грозит вождям партий даже по смерти! С этой поры началось поношение имени Марата, который таким образом разделил участь Робеспьера.

Якобинцы, раздраженные поруганием, нанесенным революционному светилу, собрались в предместье Сент-Антуан и поклялись отмстить за память Марата. Они триумфально пронесли его бюст по всем кварталам, в которых пользовались перевесом, и грозились зарезать всякого, кто вздумает нарушить это мрачное торжество. Молодежь очень хотела накинуться на эту процессию, и неминуемо вышла бы драка, если бы комитеты не распорядились закрыть клуб Кенз-Вен, запретить все подобные процессии и разогнать сходбища.

На заседании 9 января (20 нивоза) бюсты Марата и Лепелетье были вынесены из залы Конвента вместе с двумя прекрасными картинами работы Давида, изображавшими их смерть. Трибуны, распавшиеся на два лагеря, подняли крик: одни рукоплескали, другие роптали. Среди последних было много женщин, известных как фурии гильотины, – их вывели. Собрание рукоплескало, а Гора, глядя, как уносят эти знаменитые картины, преисполнялась уверенности, что перед ее глазами совершается гибель Революции и Республики.

Конвент отнял этими распоряжениями у обеих партий повод к дракам; но борьба замедлилась лишь на несколько дней. Взаимное озлобление было так глубоко, страдания народа были столь велики, что следовало ожидать повторения одного из бурных эпизодов, уже не раз скомпрометировавших Революцию. Не зная, что будет дальше, собрание обсуждало вопросы, вытекавшие из торгового и финансового положения страны, – злополучные вопросы, беспрестанно поднимаемые и опять оставляемые, обсуждаемые и решаемые, смотря по переменам, происходившим в идеях и взглядах.

Два месяца назад Конвент отчасти изменил закон о максимуме, допустив разницу в ценах на хлеб, смотря по местностям; изменил закон о реквизициях, сделав их специальными и ограниченными, и отложил на время вопросы, касающиеся секвестра, звонкой монеты и ассигнаций. Теперь исчезла всякая осторожность в обращении с учреждениями, созданными Революцией. Требовали уже не изменения, а полной отмены чрезвычайной системы, водворенной при терроре. Противники этой системы приводили весьма основательные доводы. Максимум, наложенный не на всё, говорили они, есть нелепость и несправедливость. Если поселянин платит 30 франков за сошник, прежде стоивший 27, и 700 франков работнику вместо 100, то он никаким образом не может отдавать своих продуктов по прежним ценам. После того как сырье, ввозимое из-за границы, избавили от максимума, чтобы несколько оживить торговлю, нелепо было бы подвергать его этому закону в измененном виде, потому что тогда товар продавался бы в восемь или десять раз дешевле, нежели сырье. Эти примеры были не единственными, легко было привести тысячи в том же роде.

Максимум, стало быть, ввергает торговца, мануфактурщика, сельского хозяина в неизбежный убыток, вследствие чего они не захотят покориться ему. Одни бросят свои лавки и заводы, другие станут зарывать свой хлеб в зерне или будут кормить им домашнюю птицу и свиней, торговля которыми доставит им больше выгод. Так или иначе, для того чтобы рынки стояли не пустыми, цены должны быть свободными, потому что никто никогда не согласится работать себе в убыток. Да и наконец, доказывали противники революционной системы, максимум никогда толком не соблюдался. Кто хотел покупать, тот платил по реальным, а не по легальным ценам. Значит, весь вопрос сводится к следующему: платить дорого или не получать ничего. Напрасно думают заменить добровольную промышленность и торговлю реквизициями, то есть действиями правительства. Торгующее правительство – это чудовищный абсурд. Комиссия продовольствия, устраивающая столько шума из-за своих операций, – известно ли, сколько она ввезла хлеба из-за границы? Столько, сколько требуется, чтобы прокормить Францию в течение пяти дней! Следовательно, необходимо вернуться к индивидуальной деятельности, к свободной торговле и на нее одну положиться. Когда максимум отменят вовсе, когда торговец сумеет вернуть деньги, затраченные на фрахтование и страхование, и получать процент с капитала и справедливый доход, тогда он выпишет продукты из всех точек земного шара. Большие общины, которые, подобно Парижу, продовольствуются за счет государства, в особенности не в состоянии прибегать к торговле, и погибнут с голода, если им не будет возвращена свобода.

В принципе, все эти рассуждения были совершенно верны. Тем не менее внезапный переход от принудительной торговли к свободной не мог не быть опасным в минуту такого сильного кризиса. Пока частная промышленность не встрепенулась и рынки еще не наполнились вследствие свободы цен, предстояла страшная дороговизна. Это было несущественное неудобство относительно всех товаров не первой необходимости, и неудобство лишь временное, так как конкуренция скоро опять сбила бы цены, но как должно было отозваться это переходное состояние на предметах ежедневного потребления? До того, как право продавать хлеб по свободным ценам заставит отправить суда в Крым, Польшу, в Африку или Америку и с помощью конкуренции принудит поселян продавать свой хлеб, – как прожить городскому населению без максимума и реквизиций? Некачественный хлеб, добываемый с невероятными сложностями, всё же был лучше безусловного голода. Конечно, надо было выпутаться из этой принудительной системы как можно скорее, но с большой осторожностью и без глупой торопливости.

Что касается упреков, с которыми Буасси д’Англа обращался к комиссии продовольствия, они были несправедливы и даже просто смешны. «Ввезенный ею хлеб, – говорил он, – прокормил бы Францию всего пять дней». Во-первых, комиссия оспаривала этот расчет, но не в том дело. Стоит только представить себе отчаяние страны, лишенной хлеба в продолжение целых пяти дней! Если бы это лишение хотя бы было распределено ровно, оно могло бы не быть смертельно; но в то время как деревни изобиловали бы хлебом, большие города, и в особенности столица, оставались бы без него не пять дней, а десять, двадцать, пятьдесят, и страшно подумать, что в результате могло бы произойти. К тому же комиссия продовольствия под руководством Робера Ленде не ограничивалась ввозом хлеба из-за границы, а перевозила хлеб, фураж, товары, имевшиеся во Франции, из деревень к границам или в большие общины, а торговля, запуганная войной и террором, никогда бы этого сама не сделала. Тут следовало вступиться воле правительства, и эта воля, необычайно энергичная, заслуживала благодарности и удивления Франции, вопреки крикам мелких людишек, которые в пору опасности, грозившей отечеству, умели только прятаться.