История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 150

В округах не было больше постоянных администраций, кроме как в городах, имевших свыше 50 тысяч жителей. Наконец, разрешился новым законом важный вопрос о вероисповеданиях. Этот закон напоминал о том, что в силу Декларации прав разрешены все вероисповедания, но заявлял, что государство более не платит жалованья служителям и не дозволяет публичного отправления обрядов. Каждой секте дозволялось строить или нанимать здания и отправлять обряды своего вероисповедания внутри этих зданий. Чтобы чем-нибудь заменить пышные церемонии католической религии и обряды поклонения Разуму, Конвент составил проект праздников на все декадные дни. В программу таких праздников должны были включаться музыка, танцы и нравоучительные увещания, так, чтобы увеселения приносили пользу и на воображение народа оказывалось полезное и приятное воздействие. Одним словом, избавившись от неотложной заботы о самосохранении, революция сбрасывала с себя насильственный настрой, возвращалась к своему настоящему назначению: благоприятствовать искусствам, промышленности, просвещению и цивилизации.

Но пока исчезали жестокие законы, а высшие классы опять принимались за прежние удовольствия, низшие классы страдали от ужасного голода и холодов, почти небывалых в этой полосе. Если зима и позволила армии переходить пешком реки в Голландии, то народ во французских городах и селениях дорого заплатил за это завоевание. Это была самая суровая зима XVIII века; она превзошла суровостью зиму, предшествовавшую открытию Генеральных штатов в 1789 году. Голод произошел в силу разных причин. Главной из них был дурной урожай. Хотя в начале весны всходы обещали необыкновенно богатую жатву, но засуха, а потом туманы уничтожили все надежды. Так как ассигнации постоянно понижались в цене и наконец упали до одной десятой своей номинальной ценности, то максимум становился всё тяжелее, а старания обойти его – всё усерднее. Поселяне везде давали ложные сведения, и в этом им помогали муниципалитеты, как известно, обновленные в своем составе. Теперь в них заседали умеренные люди, которые охотно потакали заговору против революционных законов.

Наконец, так как пружины власти ослабли и правительства больше не боялись, продуктовые реквизиции для армий и больших общин прекратились. Чрезвычайная система продовольствования, долженствовавшая заменить свободную торговлю, расстроилась гораздо раньше, нежели торговля опять вошла в свою нормальную колею. В больших общинах голод должен был быть еще чувствительнее, потому что их всегда труднее прокормить. Парижу грозил голод более жестокий, нежели все бедствия, случавшиеся до сих пор.

К общим причинам присоединялись и частные. По упразднении 9 термидора непокорной Парижской коммуны забота о продовольствовании Парижа была передана комиссии торговли и продовольствия; в этой отрасли случился перерыв. Приказания были даны очень поздно, с опасной поспешностью, средств перевозки не хватало. Все лошади, как мы уже видели, были замучены до смерти, так что было трудно не только собрать достаточное количество хлеба, но и препроводить его в Париж. Медленность движения, грабежи в пути, все случайности, обыкновенно происходящие в голодное время, расстраивали распоряжения комиссии. К голоду прибавился недостаток дров и угля. Распоряжение о новой рубке лесов последовало поздно, и сплавщики, притесняемые местными властями, потеряли всякую охоту к делу.

Итак, жестокие страдания низших сословий представляли резкий контраст с увеселениями, которым предавались высшие. Революционеры, раздраженные против правительства, следовали примеру всех разбитых партий: каждое общественное бедствие они превращали в оружие против глав государства. Они даже способствовали увеличению этих бедствий, противодействуя распоряжениям администрации. «Не посылайте ваших хлебов в Париж, – говорили они крестьянам. – Правительство ныне контрреволюционное, оно возвращает эмигрантов, не хочет давать ходу конституции, позволяет хлебам гнить на складах; оно хочет уморить народ голодом, чтобы принудить его броситься в объятия монархии».

Революционеры уходили из своих общин в большие города, где их не знали, подальше от тех, кого они преследовали. Там они продолжали смущать народ. В Марселе они вновь применили насилие против депутатов и вынудили их приостановить судебное преследование, начатое против мнимых сообщников террора. Пришлось объявить в городе осадное положение. В Париже этих людей скапливалось всё больше и больше, и там их буйству не было конца. Все они твердили только об одном – о страданиях народа в сравнении их с роскошью, которую позволяли себе новые руководители Конвента. На госпожу Тальен они нападали с особенным ожесточением; во всякую эпоху какая-нибудь женщина всегда оказывалась виновной в бедствиях народа: Мария-Антуанетта, потом госпожа Ролан, теперь – Тереза Тальен. Ее имя произносили много раз и в Конвенте, но Тальен как будто этого не замечал. Наконец он заговорил в ее защиту: он выставил Терезу образцом преданности и мужества; напомнил, что она была одной из жертв, обреченных Робеспьером на казнь, и объявил, что она его законная жена. Баррас, Лежандр и Фрерон поддержали его. Они воскликнули, что пора, наконец, объясниться; Конвенту пришлось, по обыкновению, прекратить спор переходом к очередным делам.

Неутомимый Дюгем обнаружил брошюру, озаглавленную «Зритель Революции», в которой содержался диалог о монархическом и республиканском правительствах. В этом диалоге очевидное предпочтение отдавалось монархическому образу правления, и французский народ довольно открыто приглашался вернуться к нему. Дюгем с негодованием указал на эту брошюру как на один из симптомов роялистского заговора. Конвент, приняв во внимание этот донос, послал автора в революционный трибунал. Но когда Дюгем затем позволил себе сказать, что роялизм и аристократия торжествуют, Конвент его самого на три дня отправил в тюрьму Аббатства за оскорбление собрания.

Эти сцены взволновали весь Париж. В секциях хотели составлять адресы по поводу последних происшествий, но из-за редакции этих адресов происходили споры, потому что каждый требовал, чтобы они были написаны, как хотелось именно ему. Никогда еще Революция не представляла такой бурной картины. Якобинцы в прежние времена были так всесильны, что не встречали сопротивления, могущего вызвать настоящую борьбу: они ломали перед собою всё и всегда оставались победителями. Теперь же возникла другая могущественная партия, хоть и менее склонная к насилию; она брала количеством и могла бороться с равными шансами.

Писались адресы всякого рода. Якобинцы, сходившиеся в кофейнях многолюдных кварталов Сен-Дени и Тампля, выступали так же, как всегда. Они грозились отправиться в Пале-Рояль, в театры, даже в Конвент и напасть на новых заговорщиков. Золотая молодежь, со своей стороны, страшно шумела в партерах и наконец решилась нанести якобинцам чувствительное оскорбление. Бюсты Марата стояли во всех публичных местах, и в особенности много их было в театрах. В театре «Фейдо» молодые люди взобрались на балкон и, встав на плечи друг другу, сбросили бюст якобинского «святого», разбили его вдребезги и на его место поставили бюст Руссо. Полиция тщетно старалась этому помешать. Выходка молодежи вызвала общие рукоплескания. На сцену посыпались венки, зазвучали стихи, нарочно сочиненные по этому случаю. Раздавались крики: «Долой террористов! Долой Марата! Долой кровопийцу! Да здравствует автор “Эмиля” и “Новой Элоизы”!»