Просвещение России. Взгляд западников и славянофилов - читать онлайн книгу. Автор: Лариса Беленчук cтр.№ 24

Отмечает Герцен отсутствие свободы личности у низших слоев. «Лакей, которому вы утром скажете “здравствуйте”, будет вас презирать». И где же эта «несгнетаемость англичанина», которой он поражался в другом своем сочинении? Грани между сословиями непереходимы. «В английских домах есть парии, стоящие на еще более смиренной ступени, нежели артисты; это учители и гувернантки. Все, что вы слыхали в детстве о прежнем уничижительном положении des outchitels (учителей. – Л. Б.), мамзелей и мадам в степных провинциях наших, все это совершалось вчера и будет продолжаться до тех пор, пока будет продолжаться эта Англия» ^[163]. Это подтверждает и английский путешественник Джеймс Александр в своих записках о России 30-х гг. XIX в., ставший свидетелем трогательной встречи барина, вернувшегося с Кавказа, и дворовых: «Никогда ранее мне не приходилось видеть, чтобы боевой офицер так сердечно относился к своим крепостным слугам. По моим представлениям, он зашел даже слишком далеко» ^[164]. Выясняется интересная вещь: самодержавная Россия в гораздо меньшей степени подавляла личность, чем либеральная Англия, поскольку в ней границы сословий были подвижны, проходимы («социальным лифтом» было образование), со слугами господа здоровались, к артистам и учителям если и относились как к «париям», то только по примеру Англии.

Из заметок А. И. Герцена о чужих краях можно сделать вывод, что свобода личности там – дело будущего. Как будто он даже жалеет о покинутой России. Но нет, в прощальном своем манифесте «С того берега», написанном в день, когда писатель принял для себя решение навсегда остаться в Западной Европе, он резюмирует: «Свобода лица – величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе. Если вы в этом убеждены, то вы согласитесь, что остаться теперь здесь – мое право, мой долг; это единственный протест, который может у нас сделать личность, эту жертву она должна принести своему человеческому достоинству. Если вы назовете мое удаление бегством и извините меня только вашей любовью, это будет значить, что вы еще не совершенно свободны» ^[165]. Вот такой петушиный наскок на тех, кто думает не так, как Александр Иванович. Однако из этого фрагмента видно, что он нуждался в самооправдании и в оправдании тех, кто был ему дорог.

Все рассуждения Герцена о западноевропейском человеке проникнуты, с одной стороны, верой в его силы, достоинство, с другой – пренебрежением и даже какой-то брезгливостью к людям. «Меня просто ужасает современный человек. Какая бесчувственность и ограниченность, какое отсутствие страсти, негодования, какая слабость мысли, как скоро стынет в нем порыв, как рано изношено в нем увлеченье, энергия, вера в собственное дело! – И где? чем? когда эти люди истратили свою жизнь, когда они успели потерять свои силы? Они растлились в школе, где их одурачили; они истаскались в пивных лавках, в студенческой одичалости; они ослабли от маленького грязного разврата (как будто существует «великий, чистый» разврат! – Л. Б.); родившиеся, выращенные в больничном воздухе, они мало принесли сил и завяли потом, прежде, нежели расцвели; они истощились не страстями, а страстными мечтами… Одно утешение и остается: весьма вероятно, что будущие поколения выродятся еще больше <…> измельчавшая Европа изживет свою бедную жизнь в сумерках тупоумия, в вялых чувствах без убеждений, без изящных искусств, без мощной поэзии» ^[166]. Этот пафосный вывод созвучен мысли С. П. Шевырева, который писал, правда, более скромно об умирании Западной Европы и получил от современников за это много обидных слов и клеветы. Таким образом, мы видим, что и западники, и представители славянофильских кругов одинаково находили глубинное различие в развитии личности на Западе и у нас.

Еще более общих черт со славянофилами найдем мы в понимании Герценом особенностей русского воспитания в общине, хотя имеется и существенное несходство. Например, Герцен считал отрицательной чертой общины полное подавление личности, с чем совершенно не был согласен А. С. Хомяков. «Мне кажется, что в русской жизни есть нечто более высокое, чем община, и более сильное, чем власть; это “нечто” трудно выразить словами, и еще труднее указать на него пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так чудодейственно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным кнутом татарина и под западной розгой капрала; я говорю о той внутренней силе, при помощи которой русский крестьянин сохранил, несмотря на унизительную дисциплину рабства, открытое и красивое лицо и живой ум и который, на императорский приказ образоваться, ответил через сто лет громадным явлением Пушкина; я говорю, наконец, о той силе, о той вере в себя, которая волнует нашу грудь. Эта сила, независимо от всех внешних событий и вопреки им, сохранила русский народ и поддержала его несокрушимую веру в себя» ^[167].

Что же это за сила? По Герцену, она закладывается в общине. Экономический принцип общины – противоположность теории Мальтуса: она «предоставляет каждому место за своим столом». Чем больше детей в семье, тем она богаче – каждый из них получает от общины надел. Крестьянин, покидающий на время общину, не теряет прав на землю, лишить их его может только мирской сход при полном единодушии. Вследствие этого сельский пролетариат в России невозможен. Это верное рассуждение, но, пытаясь заглянуть глубже, Герцен натыкается на свое собственное предубеждение об «отсталости» религиозной веры.

Коренные заблуждения его – о зависимости религии от политики, о противоположности веры и науки приводят к ложному утверждению: «Русский народ религиозен, потому что народ при современных политических условиях не может оставаться без религии. Просвещенное сознание – следствие прогресса; истина и мысль до сих пор существуют лишь для немногих. Народу же религия заменяет все, она отвечает на все его эстетические и философские вопросы, возникающие в человеческой душе на всех ступенях развития. <…> Русский крестьянин суеверен, но равнодушен к религии», утверждает Герцен. О полном непонимании христианства – и крестьянства – свидетельствуют приводимые Герценом пословицы, якобы характеризующие «равнодушие русских к религии». «На Бога надейся, а сам не плошай» – это евангельское «вера без дел мертва есть». «Равнодушный к религии» не смог бы сказать «на Бога надейся». Или «пока гром не грянет, мужик не перекрестится» – раз мужик крестится, значит верует. Означает это только то, что мужик не крестится по каждому поводу и без повода, не поминает Бога всуе.

Герцен справедливо отмечает, что «у этого народа мы не найдем ни бешеного фанатизма, встречающегося у бельгийцев и в Люцерне, ни той суровой, холодной и безнадежной веры, которую видим мы в Женеве и в Англии, как и вообще у народов, долго находившихся под влиянием иезуитов и кальвинистов» ^[168]. Но это никак не свидетельствует об атеизме, который ему так хочется видеть у русских.