Вшшшш – волны бьются о берег.
Вшшшш – мать падает с утеса.
Десять
В детстве, если меня никто не будил, я могла спать хоть до полудня, опьяненная сладкой теплой дремой. Но теперь, закрывая глаза, я каждый раз видела мертвого мальчишку с мечом в животе. Только я и он, одни в тихом лесу на горе Хва. Сколько бы я ни пыталась проснуться, я не могла сбежать из леса, и как бы быстро я ни бежала, труп всегда следовал за мной по пятам. Наконец я все-таки вынырнула из сна. Сбившееся и промокшее насквозь одеяло опутывало мне ноги.
– У тебя температура. – Эджон уложила меня обратно и положила на лоб кусок ткани. – Это из-за раны. Ты подхватила инфекцию.
Мне стало хуже, и я снова провалилась в бесконечные кошмары, а когда выныривала из них, не могла понять, ни сколько времени прошло, ни что за высокие тени бродят вокруг. Ощутив во рту горький привкус чего-то травяного, я закашляла. Мне вытерли рот.
Сквозь забытье я расслышала женские голоса и почувствовала, как в кожу вонзаются тончайшие иголки.
– Не туда! – разобрала я шепот. – Старшая медсестра учила меня иглоукалыванию. Она говорила, надо выше колоть. Вот здесь.
Неужели я умираю?
Затем бушующий шторм стих, ледяная завеса морского тумана отступила, и я поняла, что лежу на спине, глядя в белый потолок. Мир перестал крутиться. Я чувствовала себя странно. Как будто шторм погасил огоньки, пляшущие в вечнозеленой качающейся траве, а внутри меня осталась лишь огромная темная пещера.
Дверь отъехала в сторону, и я встрепенулась. Это оказалась Эджон. Она опустилась на колени перед циновкой и осмотрела мои раны, а потом принялась их перевязывать.
– Сколько я так пролежала? – поинтересовалась я.
– Пять дней.
Пять дней. А для меня они пролетели как одна ночь.
– Первые три дня мы боялись, что ты не выживешь, но на четвертый тебе стало получше. – Она помогла мне подняться и стянула с меня одежду, уже несвежую от пропитавшего ее пота. Вид моего хилого тела с призрачно-белой кожей ошеломил нас обеих.
– Пять дней, – пробормотала я, пока Эджон помогала мне одеться. – Сколько всего наверняка произошло.
– И вправду много всего произошло. Инспектор Хан готовит постановление об аресте молодого господина Чхои Джинёпа.
Как только Эджон закрепила пояс на моем платье, вошла Хеён со столиком, на котором стояли миска с какой-то стряпней и закуски: маринованная капуста и редиски.
– Так ты проснулась, – она поставила столик передо мной. – Ешь и набирайся сил.
Я села, помешала деревянной ложкой в тарелке и подула на еду. Заправив за ухо сальную прядь волос, отправила ложку в рот – и в то же мгновение в желудке взорвался целый букет ощущений. Никогда в жизни не пробовала ничего вкуснее! Молотый рис с кедровыми орешками оказался нежнейшим, а хрустящие маринованные овощи придавали горьковато-сладкому блюду особое послевкусие.
– Я слышала… вернее, подслушала, что инспектор Хан убил человека, – сказала Хеён.
Ложка застыла у меня в руках. Я не смогла заставить себя поднять глаза, поэтому ответила миске:
– Его накажут?
– Инспектор – военный чиновник, – больше Хеён объяснять не стала.
– Может, его не станут за это осуждать, – прошептала я. Есть мне резко расхотелось. – Все-таки умер виновный…
– Никто бы не умер, если бы ты просто исполнила приказ. Простейший приказ! Инспектор Хан ненавидит кровь, а из-за тебя ему пришлось убить мальчишку.
Я заерзала. Сейчас мне хотелось лишь одного – чтобы пол подо мной разверзся и поглотил меня целиком.
– Стоило инспектору проявить к тебе самую толику внимания – и глянь, что случилось! У тебя голова раздулась от гордости. Забыла свое место? – цыкнула языком Хеён. Она поднялась и скользнула взглядом через плечо. Наши глаза встретились. – Вот что случается, когда какая-нибудь дурочка вдруг решает, будто может на что-то повлиять. Она создает хаос. Сплошной хаос.
* * *
Всего несколько часов за пределами комнат слуг – а от ужаса меня всю уже покрывал холодный липкий пот.
По ведомству словно пронесся шторм. Он перевернул столы и подносы, снес полки и стулья. Хеён была права: я создала хаос. Инспектор Хан пригрозил перевести Кёна из ведомства за неподобающее поведение, и все прекрасно знали, что это я «наклеветала» на Кёна. А вслед за угрозами инспектора полицейские начали болтать и сплетничать о том, где инспектор Хан был в ночь убийства, и о его коне, покрытом кровью.
– Инспектор Хан убил мальчика и теперь пытается заставить полицейского молчать, – шептались они. – Когда над человеком нависает опасность, он начинает сыпать угрозами.
Полный хаос. И винили в нем меня.
И мне отнюдь не стало легче, когда инспектор Хан приказал подойти к нему. Я поплелась в западный двор. Он стоял там совсем один, полуденный ветер трепал его темно-синюю форму. Из меня как будто разом вышла вся кровь, все тело заледенело. Осторожно сложив руки перед собой, чтобы не потревожить раны, я поклонилась мужчине.
– Вы меня вызывали, господин? – отстраненно заговорила я.
– Есть ли тебе что мне сказать?
– Никак нет, господин.
Между нами повисла тишина. А потом он добавил уже гораздо тише:
– Ты еще юна и не понимаешь своего места в жизни. И хотя я ценю и высоко ставлю твой ум, Соль, помни: расследование для меня – важнее всего. Я не позволю ничему встать между мной и моей целью. И если я отдал тебе приказ – ты обязана его выполнять.
– Да, господин, – я смотрела в землю, а в груди ярким огнем разгоралась обида. И от боли – что душевной, что физической – я не смогла промолчать: – Вы говорили, что у вас была младшая сестра, господин. Бросили бы вы меч, будь на моем месте она… – голос задрожал, и мне пришлось на мгновение прерваться, чтобы взять себя в руки, – а не я?
– Моя сестра мертва из-за меня, – твердым голосом произнес инспектор Хан. На его лице не дрогнул ни один мускул, но покрасневшие глаза выдали его. – А если бы она и была жива, она бы сказала тебе то же самое. Никогда мне не мешай.
Не говоря больше ни слова, инспектор махнул рукой, чтобы я следовала за ним. Впервые в жизни я была ему за это благодарна: мне не хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас меня видел. С востока и запада на меня хлынули мысли и чувства, жгучие, противоречивые.
Я никак не могла просто взять и забыть правду об инспекторе Хане: что он не такой уж и добрый, не такой уж и честный, не такой уж и справедливый. Даже симпатия к нему не могла избавить меня от этих мыслей.
Он снял обувь и поднялся на террасу к своему кабинету, а мне с раненой рукой ещё пришлось повозиться. Но, несмотря на слезы, затаившиеся на уголках глаз, я все же аккуратно выровняла его туфли.