– Я уже понял. – Мне хотелось поскорее прервать ее откровения. Ханна ждала меня уже пятнадцать минут.
– Отец велел им отправляться в свою комнату или говорил им, что теперь у них новая мама; для них это вещи одного порядка, – неколебимо продолжала фрау Хамштедт. – Его слово было законом. Важно не забывать об этом, герр Бек. Даже если сейчас вы верите, что сможете примириться с тем фактом, что судьба вашей дочери так и не прояснилась, возможно, с течением времени вы испытаете разочарование. И это разочарование будет стремительно нарастать.
– Не поймите меня неправильно, фрау Хамштедт, но конкретно сейчас я скорее испытываю нетерпение, и да, оно стремительно нарастает. Внучка ждет меня уже больше четверти часа.
Фрау Хамштедт улыбнулась с пониманием.
– В таком случае не стану вас больше задерживать, герр Бек.
* * *
– А ты вообще замечаешь, что говоришь только о Ханне? – Карин прерывает затянувшееся молчание.
Я вздыхаю, догадываясь, что за этим последует.
– Не хочу сейчас говорить о Лене.
– Речь не о Лене. Я говорю о Йонатане. Ты называл его мальчиком. Ты сказал: они знают, как лечить мальчика. Ты сам это замечаешь?
– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
Карин садится прямо.
– Это потому что у него волосы другого цвета?
– Что?
– Потому что, на твой взгляд, он недостаточно похож на Лену?
– О чем ты говоришь?
– В Ханне ты не видишь отца, только Лену.
– Карин, вот это уже чушь.
Я пытаюсь отмахнуться от ее тягостного упрека, но задеваю при этом свой бокал. Он ударяется о стол и откалывается от ножки. Красное вино в мгновение ока впитывается в скатерть. Я вскакиваю, Карин тоже.
– Прости, милая.
Неуклюже промокаю салфеткой красное пятно. Карин приподнимает скатерть, чтобы вино не стекало на ковер.
– Ничего, бывает. – Она поднимает взгляд. – Но ты хоть задумывался, что последует, если мы заберем Ханну? Можешь себе представить, как журналисты и фотографы снова осадят наш дом, как тогда, после исчезновения Лены?
– Ох…
– Телефон и так звонит без умолку. «Фрау Бек, – имитирует она певучий голос, – вы все еще надеетесь, что вашу дочь разыщут? Как чувствуют себя ваши внуки, фрау Бек? Лишь одно короткое интервью, фрау Бек, мы не задержим вас надолго…» – Она качает головой и начинает убирать со стола. – Я не хочу снова проходить через это, Маттиас.
– Карин, я знаю. Но я сомневаюсь, что подобное произойдет. Что им здесь делать? Зачем попусту тратить время? Интервью они от нас не дождутся, и уж тем более – от Ханны. А ее фотографию они уже давно заполучили. Ну кому захочется караулить здесь с камерой наперевес? Карин, они зовут ее зомби-девочкой! Ты же сама читала! – Я беспомощно качаю головой. – Зомби-девочка. А ведь она так мило смотрелась на той фотографии…
Карин замирает.
– Маттиас, нет.
Я опускаю взгляд. Мы с Карин вместе почти сорок лет, и она видит меня насквозь. И сама знает это. Ее «нет» относится не к моему желанию забрать Ханну домой. Карин догадывается о чем-то более значительном, я это чувствую.
– Ты сфотографировал Ханну и отправил снимок в газету, – заключает она. – Ты снова это сделал.
Ясмин
Я сижу в своем кресле, съежившись, насколько позволяет боль в ребрах. Пальцы судорожно сжимают письмо. Дрожу.
«Мама, тебе холодно?»
Тихо, Йонатан!
«Я люблю тебя, мама».
Тихо, вы оба. Оставьте меня в покое, слышите? Я сегодня неважно себя чувствую.
Я закрываю глаза и считаю вдохи, как советовала психотерапевт на случай панических атак.
– Этих голосов не существует, фрау Грасс. Они звучат только у вас в голове. Просто позвольте им отзвучать, как будто смотрите на облака в небе. Не пытайтесь подавлять их, как и образы в памяти. Пусть они приходят и уходят, все хорошо, просто дышите. Дышите ровно и глубоко, вдох, выдох…
Я дышу.
Голоса остаются, воспоминания пробиваются на поверхность. Образы никуда не деваются; они подхватывают меня и увлекают за собой в пропасть, в сорокаваттный полумрак. Я снова в хижине, и мне холодно, ужасно холодно. От дыхания в воздухе образуются облачка пара. Мы с Ханной и Йонатаном сидим за обеденным столом. Сегодня по учебному плану английский.
– Ты должна сосредоточиться, мама. Учеба важна. Нельзя оставаться глупой.
Я не могу сосредоточиться. Мне холодно. И облачка пара напоминают о том, как уходит время, а я до сих пор не придумала способа выбраться отсюда. При этом неизвестно, нахожусь я здесь дни, недели или месяцы. Возможно, это лишь холодный летний день, а может, уже зима…
– Тебе холодно, мама? – спрашивает Йонатан с той наивной прямотой, на какую способен лишь ребенок, который не знает иной жизни, кроме этой.
С недавних пор твой муж стал чаще оставлять нас одних. Вероятно, он ездит на работу. Эта мысль кажется абсурдной: чудовище с работой. Постоянной, совершенно обычной работой. Чудовище получает зарплату и оплачивает страховку.
– Мама? Я спросил, мерзнешь ли ты.
Не называй меня мамой.
Я не твоя мама.
– Да, Йонатан, я мерзну. Сегодня холодно.
Он вскакивает из-за стола и бросается к дивану. Хватает с подлокотника сложенное одеяло и несет его мне.
– Спасибо, Йонатан, ты очень добр.
Я закутываюсь в одеяло. Вот уже два дня на мне лишь тонкая ночная рубашка до колен. В наказание. Я мыла посуду под надзором папы и слишком долго разглядывала бутылку со средством для мытья. Вернее сказать, изучала состав. Отрава, мой шанс.
Я ошиблась.
– Его можно пить на завтрак, Лена. Сплошь органика. – Улыбка, мимолетная и зловещая. – Ты совсем не ценишь ту свободу, которую я тебе предоставляю.
– Неправда, я очень это ценю.
Нет, Господь решил, что я ценю недостаточно, и наказал меня. Никакой одежды, никаких колготок, никакой обуви, только тонкая ночная рубашка. Ступни как две деревяшки, словно не принадлежат мне, и пальцы ног онемели. Холод постепенно поникает сквозь кожу и до самых костей, все во мне одеревенело. Даже сидеть тяжело.
– Следующее слово! – Йонатан сияет от радости.
– «Саммит», – механически зачитываю я из книги.
Это не учебник, а обыкновенный словарь. «Основной лексикон английского языка». Мы просто заучиваем слова от первого до последнего в алфавитном порядке. Механически, всё механически.
Йонатан вскидывает палец. Ханна, против обыкновения, сидит неподвижно. Голова ее запрокинута, взгляд блуждает по потолку.