Потерянное царство. Поход за имперским идеалом и сотворение русской нации (c 1470 года до наших дней) - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Плохий cтр.№ 16

Разумный Феофан, которого природа

Произвела красой словенского народа,

Что в красноречии касалось до него,

Достойного в стихах не создал ничего¹⁸.

Осенью 1748 года Сумароков представил в академию свою драму “Гамлет” для отзыва перед публикацией. Тредиаковский, один из профессоров, указал на стилистические недостатки: “Везде рассеяна неравность стиля, то есть, инде весьма посла-венски сверх театра, а инде очень по-площадному ниже трагедии”¹⁹. Отзыв стал поводом для открытого конфликта Сумарокова и Тредиаковского. Ставкой было не только место на вершине растущего русского литературного Олимпа, но и судьба будущего русского языка, на котором будут написаны новые творения. Тредиаковский отстаивал высокий стиль, укорененный в церковнославянском, Сумароков же хотел максимального приближения словесности к разговорной речи.

Ломоносов занял компромиссную позицию. Он считал, что церковнославянский и впредь должен служить фундаментом русского литературного языка. Подобно Тредиаковскому, он видел корни русского языка в Киевской Руси и превозносил его за “богатство к сильному изображению идей важных и высоких”²⁰. Хотя Ломоносов защищал “славенский” язык и лингвистическую традицию, с ним связанную, он также стремился адаптироваться к новому веянию, пришедшему с запада, а именно – к движению в сторону разговорной речи. Ради примирения этих подходов он предложил теорию трех “штилей” (стилей). Каждому из них полагался свой литературный язык (“род речений”). Высокому стилю, употребимому для героических поэм, од и торжественных речей, – церковнославянский и литературный русский. “Посредственный”, которым следовало писать драмы, опирался на разговорные язык, но без вульгаризмов, не опускаясь в “подлость”. Низким можно писать комедии, в которых допустимы простонародные слова.

В предисловии к “Российской грамматике” 1755 года Ломоносов пишет, что в русском обнаруживается “великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италиянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка”²¹. Особой оригинальности в этих словах искать не стоит. Формула Ломоносова напоминает похвалы, которые в 1605 году Ричард Кару расточал английскому (“Письмо касательно преимуществ английского языка” — Аn Epistle Concerning the Excellencies of the English Tongue). Но Ломоносов воспевал язык, который лишь готовился встретить трудности Нового времени, его лексика и грамматика еще были недостаточно развиты. На чем же был основан такой оптимизм и уверенность в будущем русского? Ответом служит замечание Ломоносова об истории немецкого: “Немецкий язык по то время был убог, прост и бессилен, пока в служении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке, тогда богатство его умножилось, и произошли искусные писатели”²². Из этого следовало, что русский избежал таких трудностей, поскольку был тесно связан с церковнославянским, который уберег русский от зависимости от чужого языка и сделал его великим.

Лингвистические споры середины XVIII века имели прямое отношение к вопросу о том, какая традиция – велико- либо малорусская (в современных терминах – русская или украинская) – будет преобладать в имперской культуре. Сумароков негодовал: Тредьяковской (как правильно по-русски называл того Сумароков) дал “имени породы своей окончание малороссийское, по примеру педантов наших, ибо ой пременяти в ий есть у педантов наших то, что у германских педантов латинской ус”²³. Другой показательной особенностью русско-украинского культурного взаимодействия стали споры вокруг произношения буквы “г” – церковнославянский выговор в этом походил на современный украинский ([h] фрикативный), а русское произношение склонялось к звонкому твердому звуку [g]. Ломоносов написал по такому случаю целую поэму: “О сомнительном произношении буквы г в российском языке, в которой просвещал читателей, где произносить взрывной [g], а где – фрикативный [h].

Это компромиссное решение Ломоносова, подобно некоторым другим, помогло лишь временно. Развитие русских синтаксиса, лексики и фонетики медленно, но верно делали для украинцев литературный язык империи более чуждым, чем в начале XVIII века. Конечно, им и теперь без труда овладевали украинцы, пришедшие на имперскую службу, такие как Данило Самойлович – один из первых творцов русской медицинской лексики, или Григорий Полетика (ему принадлежит “Словарь на шести языках: российском, греческом, латинском, французском, немецком и английском”) и другие выпускники Киевской академии. Однако, переходя на новый литературный язык, они вынужденно отодвигали на задний план родную речь. Мирному сосуществованию двух языковых традиций приходил конец, но полное размежевание произойдет только в следующем, XIX веке.

К середине XVIII века интеллектуалы киевской школы далеко ушли от Симеона Полоцкого, приветствовавшего “восточного царя” Алексея Михайловича как освободителя “российского народа”. За эти сто лет они сумели внедрить элементы западного – протонационального, если не национального – дискурса в господствующую идеологию, а следовательно, и в мышление московской и петербургской элиты. Они же сыграли важную роль в сотворении “всероссийского” исторического нарратива и становлении литературного языка новой России. Произошло это в то время, когда Московское великое княжество завершило свое превращение в Российскую империю. Созданный с помощью “киевлян” культурный фасад Российской империи не делал различий между Российской империей и российским народом-нацией, создав предпосылки для дискурсивного симбиоза, который определит российское самосознание на столетия вперед.

София-Августа-Фредерика фон Ангальт-Цербст-Дорнбург стала императрицей Екатериной II 28 июня 1762 года. Разбудили ее рано утром тревожной вестью о том, что схвачен один из офицеров – участников заговора против ее мужа Петра III. Целью заговорщиков было свергнуть императора и усадить на трон Екатерину. Перспектива ареста и казни для нее была вполне реальна. Заговорщики решили действовать немедленно и начали осуществлять уже давно подготовленный план. Петр находился в Ораниенбауме, его жена – в Петергофе, откуда она срочно выехала в столицу. В Петербурге ее приветствовали гвардейские полки, чьи командиры поддержали заговор. Вся армия перешла на сторону Екатерины. Через два дня судьба Петра была решена. Неудачливый монарх, окруженный верными его жене войсками, был вынужден подписать акт об отречении. Через восемь дней он умер при подозрительных обстоятельствах.

Заговор увенчался успехом, теперь требовалось его оправдать и обосновать легитимность нового монарха. Екатерине надо было показать, что она, немецкая принцесса, приехавшая в Россию в четырнадцать лет и так и не избавившаяся от акцента, захватившая трон в нарушение порядка престолонаследования, является более русской, чем ее муж, внук Петра Великого. Уже 28 июня Екатерина издала от своего имени манифест: “Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому Государству начиналась самым делом”¹.