Девять тел чем-то отличались от других. Я не могла понять
чем, но упорно бродила возле них, рассеянных между другими телами. Холод
поначалу следовал за мной, но потом отошел к краю, стараясь не маячить на пути
копов, детективов в штатском, санитаров с носилками и всех прочих, кто обычно
собирается на месте убийства. Помню, как я удивилась в первый раз, когда
увидела, сколько кишит народу на осмотре места преступления.
За спиной Холода находилось что-то, прикрытое скатертью, но
не труп. Только через несколько секунд я сообразила, что это рождественская
елка. Кто-то прикрыл искусственную зелень, прикрыл всю рождественскую мишуру.
Будто не хотел, чтобы дерево видело трупы: так закрывают ребенку глаза ладонью,
чтобы они не осквернились мерзкой сценой. Это могло бы показаться смешным, но
не казалось. Почему-то казалось правильным скрыть украшения. Спрятать их, чтобы
не загрязнить, не опорочить.
Холод вроде бы не замечал накрытой скатертью елки, да и
остального, казалось, тоже. Рис, напротив, выглядел так, словно замечал каждую
мелочь.
Он стоял справа от меня, не мурлыкал уже и даже не улыбался.
Он притих, как только мы вошли на эту бойню. Хотя "бойня" казалось
неподходящим словом. Бойня – подразумевает кровь и клочья плоти. Здесь же все
было до странности чистым, почти обезличенным. Нет, не обезличенным – холодным.
Я встречала людей, которые наслаждались резней, они буквально наслаждались
процессом разрезания кого-то, ощущением лезвия, пронзающего плоть. В этой же
сцене не было дикой радости. Это просто была смерть, холодная смерть, как будто
сам Мрачный Жнец прошел здесь, равнодушно взмахивая косой.
– Что такого особенного в этих девяти? – Я не
поняла, что говорю вслух, пока Рис не ответил мне.
– Они умерли спокойно: ни следов ногтей, ни признаков
агонии. Эти, и только эти девять, просто... упали на том же месте, где
танцевали.
– Что, во имя Богини, здесь стряслось, Рис?
– Какого хрена вы здесь делаете, принцесса Мередит?
Мы оба повернулись к дальнему концу зала. Человек,
пробиравшийся к нам через ряды тел, был среднего сложения, лысоват, вполне
очевидно мускулист и еще более очевидно взбешен.
– Лейтенант Петерсон, если я не ошибаюсь? –
спросила я. В первый и в последний раз, когда я видела Петерсона, я старалась
убедить полицию расследовать возможность попадания эльфийского афродизиака в
руки людей. Мне объяснили, что афродизиаки ни на кого не действуют, как и
любовные заклятия. Я доказала, что действуют, при этом едва не устроив полный
хаос в полицейском департаменте Лос-Анджелеса. Лейтенант был одним из тех, кто
испытал на себе силу моего доказательства. Его пришлось заковать в наручники,
чтобы оттащить от меня.
– Не нужно любезностей, принцесса. Я спросил: какого
хрена вы здесь делаете?
Я улыбнулась:
– Мне тоже приятно вас видеть, лейтенант.
Он не улыбнулся.
– Убирайтесь немедленно, пока я не приказал вас
вышвырнуть.
Рис придвинулся ко мне ближе на какой-нибудь дюйм. Глаза
Петерсона метнулись к нему и вновь вернулись ко мне.
– Я вижу ваших двух горилл. Если они хоть пальцем
шевельнут, то при всем своем дипломатическом иммунитете тут же окажутся за
решеткой.
Я оглянулась только для того, чтобы увидеть, как Холод
подтягивается ближе. Я качнула головой, и он остановился. Он нахмурился, явно
недовольный; но от него не требовалось быть довольным. Требовалось только,
чтобы он не мешал мне действовать.
– Вы когда-нибудь видели столько мертвецов
одновременно? – спросила я. Тихим голосом.
– Что? – переспросил Петерсон.
Я повторила вопрос.
Он покачал головой.
– А какое это имеет отношение к делу?
– Это ужасно, – сказала я.
– Да, это ужасно, но какое, черт возьми, это имеет
отношение к делу?
– Вы были бы приветливее, если бы здесь не было так
ужасно.
Он издал звук, похожий на смешок, но слишком резкий для
смеха.
– Ох, принцесса, я очень приветлив. Ровно настолько,
насколько я могу быть приветливым к убийцам вроде вас, что прячутся за
дипломатическим иммунитетом. – Он улыбнулся, но улыбка скорее напоминала
оскал.
Однажды меня подозревали в убийстве человека, который
пытался меня изнасиловать. Я его не убивала, но, не будь у меня дипломатической
неприкосновенности, я все равно могла бы попасть в тюрьму. Во всяком случае,
под суд попала бы. Я не стала пытаться снова уверять его в своей невиновности.
Сейчас Петерсон поверил бы мне не больше, чем тогда.
– Почему только эти девять погибли спокойно? –
спросила я вместо этого.
Он нахмурился:
– Что?
– Почему только на этих девяти телах нет следов агонии?
– Это полицейское расследование, и я здесь старший. Это
мое расследование, и мне плевать, что вы – наш гражданский консультант по
всякой метафизической чуши. Мне даже нет дела, что вы помогали полиции пару раз
в прошлом. Мне вы ни на грош не помогли, и мне не нужна помощь ни от каких
чертовых фейри. Так что повторяю в последний раз: катитесь отсюда.
Я пыталась быть милой. Я пыталась быть деловой. Ну, когда
по-хорошему не получается, всегда можно попробовать по-плохому. Я потянулась к
нему рукой словно с намерением коснуться его лица. Он сделал как раз то, чего я
ожидала. Он попятился.
– В чем дело, лейтенант? – Я изобразила удивление.
– Не прикасайтесь ко мне. – Его голос стал тише.
И, осознала я, гораздо более зловещим, чем прежний крик.
– Не мое прикосновение свело вас с ума в тот раз,
лейтенант. Виноваты были Слезы Бранвэйн.
Его голос стал еще тише.
– Никогда... больше... ко мне... не притрагивайтесь.