Я прокладывала путь сквозь транспортный поток почти
автоматически, поездка оживлялась только тихими вздохами Дойла. Он не слишком хорошо
переносил роль пассажира, но раз уж у него не было водительских прав, выбирать
ему не приходилось. Обычно я наслаждалась этими маленькими приступами паники –
почему-то приятно было видеть, что даже у Дойла есть нервы. Это странным
образом успокаивало. Но сегодня, когда мы ступили в окруженное бледно-розовыми
стенами пространство моей гостиной, я думала, что меня ничто не сможет
успокоить. И, как обычно в последнее время, ошиблась.
Во-первых, нас встретил густой аромат тушеного мяса и
свежевыпеченного хлеба. Жаркое было из тех, что могут томиться на огне весь
день и только лучше становятся. А плохого домашнего хлеба вообще не бывает.
Во-вторых, из-за единственного угла в гостиной вышел Гален, направлявшийся из
крошечной кухни в еще более крошечный уголок, выгороженный для столовой. Обычно
я первым делом замечала улыбку Галена – она великолепна, – иногда –
светло-зеленые кудри, обрезанные чуть ниже ушей. Сегодня мне в глаза бросилось
то, как он был одет. На нем не было рубашки. Только белый кружевной передничек,
достаточно прозрачный, чтобы я различила темные кружочки его сосков, завитки
зеленых волос, украшавших грудь, и тонкую дорожку волосков, спускавшуюся по
животу и исчезавшую в джинсах.
Он повернулся к нам спиной, заканчивая сервировку стола: его
кожа была безупречна, жемчужно-белая с тончайшим оттенком зеленого. Прозрачные
лямки фартука никак не скрывали сильную спину, широкие плечи, совершенство рук.
Оставленная длинной прядь волос, заплетенная в спадавшую ниже талии косичку,
змеилась по коже нежной лаской.
Я не сообразила, что замерла на месте, едва переступив
порог, пока Рис не сказал:
– Если ты сделаешь еще пару шагов в комнату, мы тоже
сможем войти.
Я залилась румянцем, но сдвинулась в сторону и позволила
остальным пройти мимо меня. Гален продолжал метаться между кухней и гостиной,
будто не заметил моей реакции, а может, и впрямь не заметил. Иногда по Галену
это было трудно сказать. Казалось, он никогда не осознавал, насколько он
красив. Если подумать, то, возможно, это тоже было частью его очарования.
Скромность – крайне редкая добродетель среди знати сидхе.
– Мясо готово, но хлеб должен еще немного остыть, чтоб
его можно было нарезать, – сообщил Гален и вернулся в кухню, так толком на
нас и не взглянув.
В прежние времена я бы поцеловала его в знак приветствия и
получила ответный поцелуй. Но сейчас у нас была маленькая проблема... Гален
получил травму, когда его подвергли наказанию при дворе, как раз перед
Самайном, или Хэллоуином, как его называют люди. Сцена все еще стояла у меня
перед глазами: Гален, прикованный цепями к скале, тело почти теряется из виду
под медленно плещущими крылышками фей-крошек. Феи выглядели точь-в-точь как
бабочки на краю лужи, ротики сосут жидкость, крылья медленно движутся в ритме
кормежки. Но вот пили они совсем не воду – они пили его кровь. Они откусывали
кусочки его плоти, и по причинам, известным только самому принцу Келу, он велел
феям обратить особое внимание на пах Галена.
Кел сделал все возможное, чтобы Гален не смог оказаться в
моей постели, пока не исцелится. Но Гален был сидхе, а сидхе исцеляются на
глазах, тело будто поглощает раны – как наблюдать распускающийся цветок, если
пленку пустить в обратную сторону. Все крошечные укусы исчезли, растворились в
совершенстве его кожи, кроме раны в паху. Он был в буквальном смысле лишен
мужества.
Мы обращались ко всем лекарям, каких могли найти, – и
занимающимся традиционной медициной, и практикующим магию. Врачи только развели
руками; ведьмы смогли лишь сказать, что причина в волшебстве. Ведьмы двадцать
первого века неохотно употребляли слово "проклятие".
Никто никого не проклинает: проклятия слишком плохо
отражаются на карме. Проклятие всегда возвращается к наславшему его. Нельзя
заниматься действительно злой магией, магией того сорта, что не имеет другой
цели, кроме причинения вреда, не платя свою цену. Это одна из причин, почему
настоящие проклятия так редко встречаются.
Я смотрела, как Гален курсирует между кухней и гостиной в
этом соблазнительном передничке, тщательно стараясь не смотреть на меня, и у
меня щемило сердце.
Я подошла к нему, обвила руками талию, прижалась телом к его
теплой спине. Он замер под моим прикосновением, потом его руки медленно
поднялись, скользя по моим предплечьям. Он плотнее прижал мои руки к своему
телу. Я потерлась щекой о гладкую теплую спину. Это было самое близкое к
объятию, что случалось у нас за последние недели. Любое взаимодействие
причиняло ему боль – во многих смыслах.
Он попытался отстраниться, и я усилила нажим. Он мог
оторвать меня от себя, но не стал этого делать. Он просто опустил руки.
– Мерри, прошу тебя. – Его голос был так тих...
– Нет, – сказала я, прижимая его к себе
плотно-плотно. – Давай я свяжусь с королевой Нисевин.
Он покачал головой, косичка метнулась по моему лицу. От его
волос исходил чистый и сладкий аромат. Я помнила его с волосами, спадавшими до
колен, как у большинства сидхе высшего света. Мне было жаль, когда он остриг
их.
– Я не позволю тебе поставить себя в зависимость от
этого создания, – сказал он, и в голосе была столь нехарактерная для него
серьезность.
– Пожалуйста, Гален, пожалуйста!
– Нет, Мерри. – Он вновь попытался освободиться,
но я не позволила.
– А что, если другого средства не существует?
Он положил ладони на мои предплечья, на этот раз не лаская,
а разводя мои руки, чтобы суметь уйти. Гален был воином-сидхе, он мог кулаком
пробить дыру в стене дома. Я не могла удержать его, если он этого не хотел.
Он шагнул к двери в кухню, уйдя из пределов моей
досягаемости, и даже не взглянул на меня своими светло-зелеными глазами. Вместо
этого он уставился на картину на стене столовой: бабочки на лугу. Напомнили ли
они ему фей-крошек, или он просто смотрел и ничего не видел? А может, ему было
лучше смотреть куда угодно, лишь бы не на меня?
Я уже просила у Галена разрешения обратиться к королеве
Нисевин и выяснить, что она с ним сделала. Он запретил. Он не хотел, чтобы я
стала ее должником только ради того, чтобы помочь ему. Я пробовала умолять,
плакать – я думала, такое должно было подействовать на кого угодно, – но
он держался твердо. Он не хотел, чтобы из-за него я оказалась в долгу у Нисевин
и ее фей-крошек.
Я стояла, глядя на него – на это прекрасное тело, которое я
любила еще ребенком. Гален был моей первой любовью. Если бы он исцелился, мы
смогли бы остудить жар, копившийся между нами с тех пор, как я достигла половой
зрелости.
Я вдруг поняла, что все делаю неправильно. По словам Китто,
Дойл считает, будто я просто намерена трахаться со всеми, с кем могу, и не
пользуюсь властью, которую приобрела. Это относилось не только к союзу с
гоблинами. Я кто – будущая королева неблагих или нет? Если королева, то с чего
мне спрашивать чьего-то разрешения на что угодно? Кому и что я задолжаю – не
Галенова забота на самом-то деле.