— Где ты сейчас, Мэй?
На самом деле, где? Под ней все быстро менялось. Местность стала пустынной и дикой. Леса и тьма кустарников. Вдали обозначились круги палаток за высокой каменной стеной.
— Скажи нам, что ты видишь?
Она стала снижаться, и палатки росли на глазах. Одна из них была просто роскошной. Больше, чем все остальные, и с развивающимися знаменами, в пурпуре и золоте. На знаменах был изображен взлетающий орел.
— Что находится внутри?
Внутри палатки воняло кипящим жиром, разлитым вином и едким дымом от факелов. Там творилось что-то невероятное. Мужчины орали друг на друга, смеялись, кричали. Собаки рычали, дрались за кости. Где-то посередине стоял бард. Он аккомпанировал себе на маленьком барабане и изо всех сил старался, чтобы его услышали.
От вонючего воздуха ее — слугу, пробующего блюда перед их подачей вождю, — чуть не стошнило. Он отправил в рот кусок медвежьего мяса, пожевал, с трудом проглотил, а затем положил остатки на металлическое блюдо. Только что открыли новый бурдюк с вином, и он сделал несколько глотков. Раб вождя, негритянский мальчишка, взял блюдо и бокал и поставил их к остальным, что остывали на каменной плите. Вождь никогда не ел горячую пищу (не все яды быстродействующие, должно пройти время). И был пока еще жив.
Он только что покончил с бараньими почками. Отрыгнул, издал непристойный звук, вытер жирные пальцы об пышные волосы мальчика-негра и залил в себя еще вина. По всем правилам этикета он полулежал, опираясь на правый локоть. Его грубая туника задралась, и все могли видеть его блестящие, как дикий каштан, штаны из шкуры его любимого жеребца.
Следующим блюдом были грибы. Пробователь ненавидел грибы. Хорошо известно, что некоторые виды грибов смертельны, и хотя эти все-таки были тщательно отобраны (благодаря его самоотверженным предшественникам), один-другой мог проскользнуть. В таком случае повар и пробователь наверняка лишатся жизни. Но вождь любил грибы, полагая, что они делают его неутомимым в любовных утехах и непобедимым в бою.
Грибы варились в небольшом бронзовом котелке на подставке с четырьмя ножками, и жидкость была неприятно яркого цвета. Пробователь положил себе в рот полную ложку фиолетовой жидкости с грибами и тут же стал задыхаться. Мышцы его горла онемели, угольно-черный язык высунулся, глаза вылезли из орбит. Он упал, задев при этом котелок, который опрокинулся ему на руки и остывающую пищу.
В последний миг он успел заметить испуганные лица и мечущихся рабов, а потом паралич пополз вниз, достиг груди, и пламя его жизни угасло.
— Мэй… Мэй… — Арно слегка запинался от ужаса, услышав звуки удушья.
Он первый бросился к Мэй с помоста. Остальные столпились вокруг. Даже Фелисити с видом скорее озадаченным, нежели встревоженным, подошла поближе и уставилась на тело, корчившееся на пестром одеяле.
— Сделайте что-нибудь! — воскликнул Арно, стоя на коленях рядом с Мэй. — Кто-нибудь… сделайте что-нибудь…
Он выхватил руку Мэй у Кристофера и начал растирать ее сам.
— Сделай ей искусственное дыхание.
— Она же не тонет.
— Откуда ты знаешь, что она не тонет?
— Может, нужно ослабить пояс?
— Посмотрите на ее лицо!
— Уберите подушку. Положите ее ровно.
— Она и так почти не дышит.
— Кен прав. Ей станет еще хуже.
— Нужен репейник.
— Думаю, что репейника здесь уже более чем достаточно.
— Не особо уместное замечание в данный момент, мистер Гэмлин.
— Прошу прощения.
— Если вы не заметили, у нас тут чрезвычайный случай.
— Я сожалею, понятно?
Мэй раздвинула губы и издала жуткий булькающий звук.
— Что бы она сказала, если бы могла говорить?
— Нужно представить себе цвет в соответствии с космическим законом.
— Точно. Какой сегодня день?
— Пятница.
— Значит — фиолетовый. — Хизер наклонилась ближе и крикнула: — Мэй, ты меня слышишь? Подумай о фиолетовом.
Мэй сильно трясла головой и, изо всех сил стараясь заговорить, наконец-то произнесла:
— Гр… гр…
— Что она имеет в виду — «гр», «гр»?
Озадаченное молчание, затем Арно крикнул:
— Собаки! Так рычат собаки. Мэй в Антарктиде. — Он стянул с себя свитер. — Вот почему она дрожит. Она замерзла. Быстрее…
Все кинулись снимать с себя что-то. Фелисити предложила блестящий, как ракушка, шарф. Всем этим укутали Мэй, и наконец что-то начало меняться. Она перестала давиться, бульканье прекратилось, хрипота ее дыхания смягчилась и почти пропала, ее грудь поднималась и опускалась спокойно и размеренно.
— Помогло, — Арно повернулся к остальным с сияющим лицом. — Ей лучше.
Пока он говорил, Мэй открыла глаза, широко зевнула и села.
— Боже мой! Наверное, это было самое захватывающее приключение всей моей жизни. Почему на мне все эти вещи?
— Мы думали, что ты замерзла.
— Ты вся дрожала.
— Бред какой-то. В той палатке было душно. Кто-нибудь, включите свет, и я расскажу вам, как все было.
Кристофер пошел к выключателю. Когда свет озарил комнату, все стали поднимать и надевать на себя свои вещи. Мэй окрикнула своего духовного наставника:
— Итак, Учитель, это было довольно-таки… — она замолкла, а потом вскрикнула.
Привлеченные этим, остальные тоже повернулись в его сторону и застыли.
Учитель стоял прямо перед своим стулом. Он медленно и, казалось, с большим усилием поднял правую руку, указывая пальцем. А потом упал, очень изящно и медленно повернувшись в полете так, чтобы лечь лицом вверх, а его молочно-белые волосы рассыпались по зеленому ковру. Он лежал, крестообразно раскинув руки, а из его груди торчал нож. Вогнанный в тело по самую рукоять.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ДОПРОСЫ И ВОПРОСЫ
Глава седьмая
Старший инспектор Барнаби толок семена кардамона в каменной ступе. На нем был простой передник, похожий на те, что носят официанты в дешевых закусочных, а под рукой, на столе, бокал вина «Шардоне».
На протяжении уже многих лет Тома огорчало, что Джойс, его любимая, его опора и поддержка, не собиралась (не видя на то никаких причин) совершенствоваться в искусстве приготовления блюд. Хочешь — ешь, не хочешь — не ешь, таково было ее отношение к еде. И тот факт, что в основном он не ел, не побудил ее что-либо изменить. Она просто не понимала его. Ему потребовалось немало лет, чтобы наконец удрученно признать это и примириться. Джойс с удовольствием ела то, что готовила сама, а теперь и то, что готовил ее муж, когда у него находилось время, с не меньшим удовольствием и без какого-либо намека на то, что это лучше и вкуснее ее стряпни. Барнаби давно для себя решил, что она страдает гастрономической глухотой.