Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том - читать онлайн книгу. Автор: Рина Оре cтр.№ 80

Астрологи советовали вставать из-за стола засветло, кушать неторопливо, растягивая прием пищи на две триады часа. Окончательно завершалась вечерняя трапеза через триаду часа после десерта – орензчане «закрывали желудок» той же сладкой закуской, с какой начался обед.

________________

Весь обед Маргарита смотрела на Ортлиба Совиннака переполненными восхищением и благодарностью глазами. Он же, польщенный вниманием юной красавицы, сам на себя не походил. Хмурый и властный градоначальник в тот день дал волю чувствам, о каких позабыл: добродушию и открытости. Смотрясь, как в зеркала, в зеленые русалочьи глаза, он видел себя по-рыцарски благородным, неотразимым и способным на великодушные поступки – и, главное, ему хотелось соответствовать своему отражению.

– Полно благодарить меня, – сказал Ортлиб Совиннак после того, как они перешли от сладких закусок к основному блюду. – Я не сделал ничего такого для вас, госпожа Махнгафасс, чего бы ни сделал для других.

– Прошу меня извинять, но я не госпожа, – ответила Маргарита. – Я ничто не имею… и я даже не думаю, что еще горожанка – я не упло́тила городу податей после замужничества. А мой муж из деревни, так что я, наверное, свободная землеробая… Просто Маргарита Махнгафасс.

Ортлиб Совиннак странно улыбался, слыша от выглядевшей как дама красавицы простонародную речь. За столом их усадили рядом, и Маргарита должна была развлекать гостя беседой, а тот разливать напитки и отрезать для нее мясные куски.

– Ваш супруг перешел из мирян в воины, – ответил Ортлиб Совиннак, – а податей супруге воина платить не нужно, мона Махнгафасс… Так вы позволите себя называть?

К замужней аристократке обращались с приставкой «дама», к незамужней – «дева»; к горожанке, чей муж или отец имел в движимом имуществе дом – «госпожа» или «молодая госпожа». Дословно «господин» – это покровитель гостей (чужаков в городе). Вдова тоже могла быть госпожой, то есть хозяйкой дома и гостеприимицей. Не горожанку звали госпожой, если ее семья относилась к землевладельцам. Господином также становился окончивший университет мужчина, а женщины, над которыми он главенствовал, снова получали приставку «госпожа». Когда же ничего не знали о положении женщины и желали быть вежливыми, то к имени добавляли «мона» от «монада», что означало первую, единственную, исключительную особу и подчеркивало почтение собеседника. Но среди бедноты ее не использовали. Лавочники так говорили: «Или ты госпожа, или никто, – и раз ты никто, то нечего дурить головы простому люду своими «монами», а то мы не знаем, как кланяться, и кланяться ли тебе вообще».

– Прелестна ли она, подобно вам, мона Махнгафасс, или отнюдь нет, – снова долил Ортлиб Совиннак в бокал девушки желтого вина, и она не посмела отказаться, – молода или стара, бедна или богата, жертва должна получить справедливую защиту закона, а мерзавцы – справедливое наказание. И это мои же услужники! Почти у меня на глазах! Распустились… Нет, не те сейчас времена, что были при герцоге Альбальде, – вздохнул он, нарезая утиную грудку. – Тогда подобное не могло бы произойти. Закон был суров и беспощаден, но поэтому был и порядок. И была безопасность. А сейчас все страх потеряли. Не уважают старших, не чтят традиций. Как-то мудрый человек сказал мне: «И в нравственном человеке спит зверь – лишь страх не дозволяет ему открыть глаза»… – задумавшись, ненадолго замолчал он.

– Сейчас одна любовь у всех на устах да в умах, – продолжил говорить Ортлиб Совиннак, кладя на тарелку Маргариты шмат мяса. – Песенки поют срамные, где бесстыдник волочится за замужней, а та не имеет возражений и, дабы проучить супруга, нарушает клятву верности. Недавно за такое преступление без разговоров расчленяли обоих прелюбодеев на дюжину частей. Сейчас же времена мягкие – хорошо, если плеть, удобные для низостей времена… А какие книжонки листают! Даже сказать неприлично про что! Картинки рассматривают, где всё, что хочешь. Не осталось ни таинства, ни сокровенного, – сделал он большой глоток вина из серебряного бокала. – Все всё про всё знают. Даже юные девушки, невесты, и те надевают сейчас такие открытые платья! Словно так и жаждут позора для семьи. Вот увидите: в один прекрасный день нагими ходить станут! И всё о любви лопочут. Любовь! Затерли это слово. Да так, что и смысл его потеряли! Путают святое с грешным! Бесстыдство стали именовать любовью! Бесстыдство нынче людям заменило и всё прочее: и мораль, и закон, – вот и итог! Словом сказать, – выговорившись, выдохнул градоначальник, – не стоит благодарности, мона Махнгафасс. Для меня закон свят, «закон» означает ниспосланный свыше порядок, ибо вся власть от Бога. Нарушить закон – пойти против Нашего Господа, – вот мой принцип!

Ответом ему стал новый поток горячего обожания из сиренгских глаз.

– Стареешь, – с иронией произнес Огю Шотно. – Брюзжишь о былом. Времена же меняются, и ничего ты с этим не поделаешь. Сыновья не хотят жить так, как их отцы, дочери – как матери. Так было – и так будет!

– Когда потомки презирают предков – они самих себя презирают! – сказал Ортлиб Совиннак так строго, что если бы не было рядом Маргариты и зеленых зеркал у нее в глазах, то он бы стукнул кулаком по столу и разговор был бы окончен. – Огю Шотно, ты ведь сам так думаешь!

– Ты всё верно говоришь, Ортлиб, – манерно выставил Огю открытую ладонь, призывая градоначальника к спокойствию. – Но ты близок к концу второго возраста Страждания – вот и брюзжишь, а я во втором возрасте Благодарения – я смотрю на мир свежо и вижу изобретения, новые знания, развитие. И всё это благодаря послаблениям морали, случившимся на исходе нашего одиннадцатого века. И послабления, вот увидишь, только усилятся в следующем веке. Корабли, размером с город, повозки без тряски, сколько вокруг механических вещиц… Даже мой покойный батюшка не узнал бы наш мир. В его времена домашние часы были редкой роскошью, а теперь ими никого не удивишь. Более того, уже и пружинные часы появились, какие можно носить на поясном ремне, – так скоро часы будут у каждого, значит, и колокола будут никому не нужны. Когда-то патрициат Элладанна отобрал у Экклесии главную колокольню – мелочь, казалось бы: какая разница, кто бьет в колокол? Но на самом деле – это и есть власть. Горожане живут и молятся по повелению городских властей, а не Экклесии, – и неосознанно живут в смирении к мирским законам, как некогда к духовным. Когда у всех будут пружинные часы, то нравится тебе или нет, Ортлиб, люди станут подчиняться властям еще меньше, ведь будут жить сами себе хозяевами по собственным часам. И тогда законы станут еще мягче… Другой пример: живописные образы и изваяния нынче поражают взор, но нравственность этих вещей сомнительна. Моралисты качают головами и говорят, как ты: «Скоро все нагими ходить начнут». И что? Все привыкли к некогда срамным изображениям: голоногие сильфиды летают и на ларцах, и на посуде, и на картинах в гостиных и никто на них не таращится. Никогда мы не будем ходить голышом, не тревожься, Ортлиб, разве что это удел нищебродов. Как без платья явить, что ты богат, что почитаем, что знатен? Вот тебе мой вывод: да, нравственности стало чуть меньше, зато мир ныне удобнее. Это и есть развитие. Если бы новые поколения думали так же, как их предки, то мы бы до сих пор бегали с палками, как дикари, к тому же именно полуголыми, как эти бедные, несчастные воздушные сильфы, что не умеют ткать шелка и шить золотом, спят, будто убогие, на облаках под открытым небом, ибо не знают строительных ремесел, вынуждены, горемыки, порхать своими собственными крылышками, когда можно запрячь в повозку полезного зверя!