Черновик человека - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 39

А вы могли бы остаться поэтом, если бы навсегда покинули Россию? Нет, этого бы я никак не смог, я певец улицы и деревни, мне бы никогда не писалось на чужбине в кабинетной тиши.

Что вы думаете о русском поэте Бродском, он заслуживал Нобелевской премии? Конечно, заслуживал, и я был первым, кто это предсказал. Когда Бродского посадили, я сразу отправился в министерство культуры и наорал на них: что ж вы, сволочи, делаете, в какую калошу мы все с вами сядем, когда он нобелевку получит?

Спасибо, мистер Левченко, еще один вопрос: а правда, что вы с ним враждовали? Нет, вы меня путаете с Евгением Евтушенко.

Если бы вы не стали поэтом, кем бы вы стали? Я с детства знал, что стану пиратом. И стал им. Граблю все, что вижу, и пускаю в стихи (аплодисменты). А когда начались полеты в космос, продолжает Георгий Иванович, мечтал – много лет мечтал – хоть бы на один денечек подняться на ракете и взглянуть оттуда на наш голубой шарик, который люблю превыше всего.

В чем, по-вашему, причина плохих отношений между США и Россией? В человеческой глупости и с той, и с другой стороны.

Что вы посоветовали бы американской молодежи? Жить, любить, никого не бояться. И держаться подальше от мертвечины: денег, чинов и расчетливых глаз.

Высший класс, говорит Эрик, ради таких вечеров стоит жить, пойдем встанем в очередь, где он книжки подписывает. Я попробую ему всучить мои стишата. Хотя, может, лучше не показывать. Куда уж мне, чтобы такой гений меня читал. Не знаю. Свет, а где же твой букет-то? Ах да, мы его в машине забыли. Вот растяпы мы с тобой. Да, Эрик, слушай, забыли. Дай мне ключи, я пойду его принесу, пока ты в очереди стоишь. Спасибо, Света, ничего, если я здесь постою? Боюсь упустить момент. Конечно, стой, я только на стоянку схожу и сразу вернусь, заодно подышу свежим воздухом, сейчас, я быстро.

Свежим воздухом, ха. Света щелкает зажигалкой и затягивается. Так и не пристрелила его. Может, еще не поздно, подойти туда, где он книги подписывает, дождаться своей очереди и прямо лицом к лицу – бах. Да что это она выдумывает, кишка у неё была тонка с самого начала, я вся такая из себя мстительница за мою загубленную жизнь, ха, просидела весь вечер, как мышка, и сейчас к нему пойдет с цветочками.

Все было как в детстве: полные залы, прожектора, трепещущие лица, хлопки и крики восторга, только ее в этот раз не было на сцене, а столько раз, еще ребенком, она на сцене была. Ее привозили на черной «Волге», при входе журналисты уже осаждали, а она шла как королева, гордо откидывая челку. Левченко встречал ее, как, наверное, премьер-министры встречают королев, вел ее под руку в закулисные пространства, где их окружали поэты и прозаики, и она воображала, что он в нее влюблен и не может признаться. И вошел туда ветхонький старичок (как потом оказалось, известный писатель), увидел ее и говорит: я уезжаю. А Левченко ему: да как же так, Рустам Алиевич, неужели это из-за девочки, да вы только послушайте, вы сразу поймете: у нее прекрасные стихи. А тот в ответ: не хочу участвовать в убийстве невинного ребенка. Повернулся и ушел. Света тогда решила, что он позавидовал ее ранней славе – ведь он такой был дряхленький, в чем только душа держалась.

Она достала букет из машины. Что это за цветочки они с Эриком купили. Большие, яркие. Какие-то переросшие ромашки. Только ромашки обычно белые бывают. Ну их тут, наверное, гуашью раскрашивают, чтобы продать.

Может быть, она успеет выкурить еще одну сигарету. Щелкает зажигалкой, затягивается, медленно идет обратно. Уже стемнело. За редкими голыми вязами чернеют силуэты брутальных зданий. Не докурив, она выбрасывает окурок в огромную, наполненную песком пепельницу и смешивается с толпой, закупорившей вход. Публика перекрикивалась – как это обычно бывает – о чем-то совсем другом, чем стихи, которые она только что слышала. Но выражения лиц были довольные. Женщины средних лет чмокали друг друга в щеку, один плотный мужчина похлопывал другого по спине, студенты, сбившись в кучку, обсуждали что-то свое, студенческое.

Света пробиралась сквозь плотные ряды людей к очереди за подписями, но кто-то тронул ее за рукав, и она остановилась. Я заробел, грустно сказал Эрик. Подпись попросил, а про стишата побоялся сказать. Давай мне папку, говорит Света, я ему передам. Она берет бежевую папку со стишками под левую руку (в правой у нее букет) и проходит в конец очереди.

Из толпы выныривает дама в строгом черном костюме – она здесь по работе, сразу видно, что не просто послушать пришла. Дама подходит к Свете и громким голосом предупреждает: мистер Левченко будет подписывать только те книги, которые вы у нас купили. В вестибюле продается двуязычный сборник. Настоятельно советую приобрести, а потом можно подойти за подписью. Света пожимает плечами: мне не нужна его книжка, я просто хочу подарить цветы. А, понятно, говорит дама и, потеряв интерес, идет к другим, ждущим, переминающимся с ноги на ногу. Он может подписать только те книги, которые вы у нас купили, говорит она столь же громким голосом, в вестибюле продается двуязычный сборник, советую приобрести, мистер Левченко вам его подпишет…

Света оборачивается, взглядом ищет Эрика, но не находит. Наверное, он вышел подышать свежим воздухом. Переволновался, бедняга, от встречи с Левченко. А она совсем ничего не чувствует, не может чувствовать, стоит как истукан. Что это она себе напридумывала, она же не супермен из комиксов. Зачем деньги потратила на это дурацкое оружие.

А что если сейчас вот, когда до нее дойдет очередь, встать перед ним и – в упор. Вынуть из сумочки револьвер, взвести курок и – в упор. Как будто она Вера Засулич или Фанни Каплан. Героическая дева-тираноубийца. Берите меня, полицаи, я сделала свое дело. Он пал к моим ногам, обливаясь кровью. Смотрите, брызги повсюду. Ведите меня в каталажку, вешайте, рубите мне голову. Размечталась, дура. На такое надо черт знает сколько храбрости. А ты можешь только в очереди стоять и букетом помахивать.

Вот, наконец, она стоит перед Левченко, он дописывает посвящение для мужа и жены, положивших перед ним экземпляр двуязычного сборника: мистеру и миссис Сайерс-Голдман, причем пишет по-русски. Зачем мистеру и миссис Сайерс-Голдман надпись, которую они не смогут прочесть? Но книга уже вручена, и мистер-миссис, благодарственно покудахтав, отходят. Левченко поднимает на Свету неузнающие глаза и протягивает руку за книгой.

Мне не нужна подпись, говорит Света по-русски. Я хотела подарить вам букет и…

Спасибо, обожаю астры, а вы, значит, русская, какими судьбами, говорит Левченко, не обращая внимания на то, что за Светой еще колышется порядочная очередь.

Света наклоняется к столу и говорит: вы не узнаете меня?

Нет, чуть нахмуривается Левченко, а что, я должен вас узнать? Мы знакомы? Это вы мне скажите, знакомы ли мы, дядя Жора. Скажите, это была ваша идея, что я гений, или не ваша. Скажите, это вы пошли со мной гулять по пляжу и просили меня читать стихи, и слушали, и не могли наслушаться. Скажите, это же вы объясняли мне стихотворные размеры, и вы качались со мной на качелях и пели песню. Вы ходили взад-вперед по дорожкам парка, размахивая руками и объясняя, как я прославлюсь на весь мир, вы ходили, вы размахивали, вы объясняли, до полумрака, до комаров, в самый счастливый день моей жизни. Скажите, дядя Жора, это же была ваша идея снять меня на телевидении. Вы говорили: страна еще не видела таких детей, как ты, страна должна тебя увидеть. Скажите, это вы или не вы настояли на том, чтобы у меня вышла книжка, когда мне было девять лет. Это же вы захотели, чтобы я записала пластинку с моими стихами – или, может, не вы? А кто со мной ездил выступать за границу, скажите, дядя Жора. Кто объяснял за границей, что наша страна производит вундеркиндов и что в моих стихах больше красоты и больше смысла, чем во всей хваленой поэзии акмеистов? И что уж точно в стихах советского ребенка Светы Лукиной намного больше смысла и красоты, чем в надуманных и скучных поэтических опусах, столь популярных на Западе. Опусах, высосанных из пальца. А кто их из пальца высасывал? Те, кто прельстился западным образом жизни и бросил родину.