Черновик человека - читать онлайн книгу. Автор: Мария Рыбакова cтр.№ 35

Роль Заречной, без сомнения, загадочна. Кто она: талантливая актриса или бездарность, загубившая свою жизнь в погоне за сценой? Кажется, что режиссер (Юрий Розин) сделал выбор в пользу второго варианта, когда отдал Лукиной роль Заречной. Но как тогда объяснить страсть Треплева, влюбленность Тригорина? Как объяснить сравнение ее судьбы с судьбой бездумно загубленной и невинной чайки? Перед актрисой в роли Заречной стоит сложная задача: балансировать на той тонкой, как лезвие, черте, которая отделяет великое от смешного, талант от фанатизма. Лукиной это не удалось».

* * *

В самолете настроение Георгия Ивановича испортилось. Хотелось в первый класс, хотелось виски со льдом, а был второй класс и теплое пиво. Болтанка началась почти сразу. Он всегда ненавидел болтанку, всегда боялся, что самолет упадет. Вынул таблетку валиума, проглотил. В сочетании с пивом, наверное, подействует быстро. Хотя когда нервы расшалятся, ни алкоголь, ни валиум не помогают. Сидишь натянутый как струна. Сразу все самое плохое вспоминается.

Георгий Иванович пытается не думать о жене, но, когда самолет подскакивает и проваливается в воздушные ямы, поневоле спрашивает: что, если я умру раньше Валентины? Что с ней будет-то. Нет, все должно быть не так, он должен долететь до чертовой Америки и прилететь назад живым. Иначе все будет как в дурном романе. Читал какой-то, где жена с любовником собирались мужа убить, а жена возьми да и помри. Все вышло не так, как рассчитывали: один супруг вместо другого. В этом, кажется, и была вся соль.

Ему хотелось в туалет, но он не мог встать из-за тряски. Женщина в соседнем кресле начала плакать. Он погладил ее по руке: не бойтесь, гражданка, это все равно что автомобиль на ухабах, понимаете? Она кивнула, заулыбалась сквозь слезы, но снова заплакала. Ему и самому хотелось плакать, оттого что сидят они тут как крысы в клетке, полностью сдавшись на милость того, кто эту клетку несет. Принять, что ли, еще одну таблетку, чтобы совсем вырубиться?

А как принимать-то будут, вдруг на выступление не придет никто? Да вообще, пусть приходят или нет, все равно, лишь бы эта колымага через океан перелетела. Ах ты, подлец, думает про себя Георгий Иванович, опять дурные мысли в голову пустил. В Америке его многие не любят. А в России любили, да забывать стали. Люди такие предатели, что страшно. Лет двадцать пять тому назад был один вундеркинд, которого он нашел, девочка, стихи писала. Он эту девочку куда только ни вывозил, и в Венецию, и в Стокгольм на выступления. А она потом и звонить перестала, неблагодарная скотина. Ну, жизнь показала, что поэта из нее не вышло.

А из кого вышло-то? Все наше поколение куда-то рассосалось, умерло в сожалениях. Питерскому поэту дали нобелевку, его одного будут помнить, и почему, какой в этом смысл-то, какой прок? Стихи заумные, никому не близки. Это как на дружеской вечеринке, когда все галдят, а один сидит и в стол смотрит с загадочным видом – и затем все решают, что этот, загадочный, и был самым умным. Потому что он сбоку сидел и в галдеже не участвовал. Но галдеж-то, он и есть – дружба. Он и есть жизнь, галдеж, и водка – жизнь, и поцелуй крановщицы, и купание ночью в холодной реке, и полет на велосипеде наперегонки с легковушкой, и буран в степи, и шахматы в московском дворике. Питерскому поэту ничего этого не нужно было. Он сидел в своей чердачной квартире, глядел в небо и вместо облаков видел небожителей. С ними и беседовал. А на нас, шумных и драчливых, внимания не обращал. Не купался с нами, не крутил педали, не резался в дурака. Я выбрал «да», а друг мой выбрал «нет». Так начал поэму, когда питерский поэт преставился. Я выбрал «да», а друг мой – конечно, они не были друзьями, это просто для ритма – выбрал «нет». И надо же, мировое сообщество наградило его за это «нет» нобелевкой. Плюнули жизни в душу. Превознесли небытие.

Самолет тряхнуло так, что пивная банка свалилась в проход. Ох, вырвалось у Георгия Ивановича. Соседка его зарыдала совсем уж навзрыд. У него не было сил ее успокаивать: черти поганые, насовали дырок в воздухе, тут надо смотреть, как бы у самого сердце не разорвалось. Чем бы таким заняться, вот газета в кармане с кроссвордом, буду кроссворд решать. Сейчас еще таблетку глотну и возьмусь за карандаш. Если разгадаю до конца – выживу, самолет не разобьется. Если только дорешаю, все мы будем живы, все будет хорошо, если дорешаю, только бы разгадать весь кроссворд до конца.

Состояние, когда плоскость, проведенная через три небесных объекта, перпендикулярна плоскости эклиптики, десять букв, начинается с «п». Приходит в голову только «перпендикуляр». Проходили на уроках геометрии. Но это должно быть что-то небесное. Астрономию он не помнит вообще. Что же это такое! Нужна еще буква. Ах ты, господи, да не трясись же ты так, дай букву мне, букву.

Вот, если угадать номер четыре, это поможет. Мера наказания, восемь букв, последняя «л». Гильотина. Нет, это не мера, это способ. Какие же бывают меры? Судебный срок, заключение, судимость. Приговорить к смертной казни. Повешенье. Расстрел. Вот, точно. Восемь букв, и последняя «л» – расстрел. Вписываем. Значит, тот астрономический вопрос, первая «п» третья «л». Три небесных объекта, один за другим. Солнце, Земля, Луна? Знаю! Полнолунье! П-о-л-н-о-л-у-н-ь-е.

Мать, метафорическое, шесть букв, первая «р». Это легко. Родина. Огромная, с мечом, в Волгограде. У него было стихотворение про девушку, которая послужила моделью. «И нежная плоть твоя стала железобетоном…» Пронзительные были стихи. Черт, пронзительные! Да и женщина была красивая.

Полынь – плюнь да покинь. Петрушка – ах ты, душка! Сказочное. Семь букв, кончается на «а». На «а», значит, женского рода. Избушка, может, или снегурочка. Вопросы в сказках где задают. На перепутье, что ли. Кикимора. Нет, в кикиморе восемь букв, а здесь семь. Попробую лучше угадать перекрестное, всего три буквы: тело, ограниченное замкнутой поверхностью.

Трях. Ой, нет. Трях. Ой, пожалуйста, нет. Пожалуйста, успокойся, ветер. Я очень хочу жить. Хочу долететь и жить, жить. Как раньше жил, как руку под воду подставлял, как нюхал сирень. Гражданочка, не плачьте. Я с вами, а я еще должен жить, так что эта штуковина не посмеет упасть. Я вам точно говорю, не посмеет, я ее в приказном порядке буду в воздухе держать.

Луч? Нет, луч бесконечен. Обнимаем руками что-то воздушное, смыкаем руки. Круглое – сфера. Не подходит. А если с углами? Как посылка. Квадратное. Куб. Куб подходит.

Если это куб, то у полыни-петрушки вторая буква «у». А последняя «а». Пу-татата-ка. Дурочка. Нет, она никого не спрашивает. А может, русалка? Они ведь защекотать могли. Точно, в траве, на берегу, добра-молодца. Если он скажет «полынь», отпускали. А если «петрушка», то, наверное, кранты.

Его день отмечается в третью пятницу марта, три буквы, первая «с». Сик, сок, сор, сон. Должно быть, сон. Подходит. И турбуленция вроде потише стала. Ох, нет, вот опять.

Георгий Иванович оглядывается. За ним развалился и спокойно дрыхнет старик, несмотря на тряску. Вот бы так бы и ему бы. Какое должно быть самообладание. А тут глотай – не глотай таблетки, не помогает. Жить хочу. Слышите, жить хочу.

«Еще трава полна прозрачных слез», пять букв, третья «о». Легко. Это стих Блока. Гроза.