После недолгой беседы, в которой все трое принимали живое
участие, было решено, что завтра, в сумерках, Нэнси отправится к еврею и уведет
с собой Оливера; при этом Феджин хитро заметил, что, если Оливер вздумает
оказать сопротивление, он, Феджин, с большей готовностью, чем кто-нибудь
другой, согласен сопровождать девушку, которая недавно заступалась за Оливера.
Торжественно условились также, что бедный Оливер, ввиду задуманной экспедиции,
будет всецело поручен заботам и попечению мистера Уильяма Сайкса и что
упомянутый Сайкс будет обходиться с ним так, как сочтет нужным, и еврей не
призовет его к ответу в случае, если Оливера постигнет какая-нибудь беда или
окажется необходимым подвергнуть его наказанию; относительно этого пункта
договорились, что любое заявление мистера Сайкса по возвращении домой будет во
всех важных деталях подтверждено и засвидетельствовано ловкачом Тоби Крекитом.
Когда с предварительными переговорами было покончено, мистер
Сайкс с ожесточением принялся за бренди, устрашающе размахивал ломом, во все
горло, весьма немузыкально распевал какую-то песню и выкрикивая отвратительные
ругательства. Наконец, в порыве профессионального энтузиазма он пожелал
показать свой ящик с набором воровских инструментов; не успел он ввалиться с
ним в комнату и открыть его с целью объяснить свойства и качества различных
находящихся в нем инструментов и своеобразную прелесть их конструкции, как
растянулся вместе с ящиком на полу и заснул, где упал.
— Спокойной ночи, Нэнси, — сказал еврей, снова
закутываясь до ушей.
— Спокойной ночи.
Взгляды их встретились, и еврей зорко посмотрел на нее.
Девушка и глазом не моргнула. Она так же не помышляла об обмане и так же
серьезно относилась к делу, как и сам Тоби Крекит.
Еврей снова пожелал ей спокойной ночи, украдкой лягнул за ее
спиной распростертое тело мистера Сайкса и ощупью спустился по лестнице.
— Вечно одно и то же, — бормотал себе под нос
еврей, возвращаясь домой. — Хуже всего в этих женщинах то, что малейший
пустяк пробуждает в них какое-то давно забытое чувство, а лучше всего то, что
это скоро проходит. Ха-ха! Мужчина против ребенка, — за мешок золота!
Коротая время за такими приятными размышлениями, мистер
Феджин добрался по грязи и слякоти — до своего мрачного жилища, где бодрствовал
Плут, нетерпеливо ожидавший его возвращения.
— Оливер спит? Я хочу с ним поговорить, — были
первые слова Феджина, когда они спустились вниз.
— Давным-давно, — ответил Плут, распахнув
дверь. — Вот он!
Мальчик крепко спал на жесткой постели, постланной на полу;
от тревоги, печали и затхлого воздуха своей темницы он был бледен как смерть —
не мертвец в саване и гробу, но тот, кого только что покинула жизнь и чей
кроткий юный дух секунду назад вознесся к небу, а грубый воздух земного мира
еще не успел изменить тленную оболочку…
— Не сейчас, — сказал еврей, потихоньку отходя от
него. — Завтра. Завтра.
Глава 20
в которой Оливер поступает в распоряжение мистера Уильяма
Сайкса
Проснувшись утром, Оливер с большим удивлением увидел, что у
его постели стоит пара новых башмаков на прочной толстой подошве, а старые его
башмаки исчезли. Сначала он обрадовался этому открытию, надеясь, что оно
предвещает ему освобождение, но надежда быстро рассеялась, когда он уселся
завтракать вместе с евреем и тот сообщил ему, что сегодня вечером его отведут в
резиденцию Билла Сайкса, причем тон и вид еврея еще более усилили его тревогу.
— И… и оставят там совсем, сэр? — с беспокойством
спросил Оливер.
— Нет, нет, мой милый, не оставят, — ответил
еврей. — Нам бы не хотелось расставаться с тобой. Не бойся, Оливер, ты к
нам вернешься! Ха-ха-ха! Мы не так жестоки и не отпустим тебя, мой милый. О
нет!
Старик, склонившийся над очагом и поджаривавший кусок хлеба,
оглянулся, подшучивая над Оливером, и захихикал, давая понять, что прекрасно
знает, как рад был бы Оливер уйти, будь это возможно.
— Я думаю, мой милый, — сказал еврей, устремив
взгляд на Оливера, — тебе хочется знать, зачем тебя посылают к Биллу?
Оливер невольно покраснел, видя, что старый вор отгадал его
мысли, но храбро сказал: да, ему хотелось бы это знать.
— А как ты думаешь, зачем? — спросил Феджин,
уклоняясь от ответа.
— Право, не знаю, сэр, — отозвался Оливер.
— Эх, ты! — воскликнул еврей и, пристально
всмотревшись в лицо мальчика, с неудовольствием отвернулся. — Подожди,
пусть Билл сам тебе скажет.
Еврею как будто досадно было, что Оливер не проявил большого
любопытства. Между тем дело объяснилось так: хотя Оливер и был очень
встревожен, но его слишком смутили серьезные и лукавые взгляды Феджина и его
собственные мысли, чтобы он мог в тот момент задавать какие-нибудь вопросы. Но
другого случая ему уже не представилось, потому что вплоть до самого вечера
еврей хмурился и молчал, а потом собрался уйти из дому.
— Ты можешь зажечь свечу, — сказал он, поставив ее
— на стол. — А вот тебе книга, читай, пока не зайдут за тобой. Спокойной
ночи!
— Спокойной ночи, — тихо отозвался Оливер.
Еврей направился к двери, посмотрел через плечо на мальчика.
Вдруг он остановился и окликнул его по имени.
Оливер поднял голову; еврей знаком приказал ему зажечь
свечу. Он повиновался и, поставив подсвечник на стол, увидел, что еврей,
нахмурившись и сдвинув брови, пристально смотрит на него из темного угла
комнаты.
— Берегись, Оливер, берегись! — сказал старик,
предостерегающе погрозив ему правой рукой. — Он человек грубый. Что ему стоит
пролить кровь, если у него самого кровь закипит в жилах! Что бы ни случилось —
молчи. И делай все, что он тебе прикажет. Помни!
Сделав ударение на последнем слове, он отвратительно
улыбнулся и, кивнув головой, вышел из комнаты.
Когда старик ушел, Оливер подпер голову рукой и с трепещущим
сердцем задумался о словах Феджина. Чем больше он размышлял о предостережении
еврея, тем труднее было ему угадать подлинный его смысл. Он не мог придумать,
для какого недоброго дела хотят отослать его к Сайксу и почему нельзя
достигнуть той же цели, оставив его у Феджина, и после долгих размышлений
решил, что его выбрали прислуживать взломщику и исполнять повседневную черную
работу, пока тот не подыщет другого, более подходящего мальчика.
Он слишком привык к страданиям и слишком много выстрадал
здесь, чтобы с горечью сетовать на предстоящую перемену. Несколько минут он
сидел погруженный в свои думы, потом с тяжелым вздохом снял нагар со свечи и,
взяв книгу, которую оставил ему еврей, стал читать.
Он перелистывал страницы. Сначала читал рассеянно, но,
заинтересовавшись отрывком, который привлек его внимание, он вскоре погрузился
в чтение. Это были биографии и судебные процессы знаменитых преступников;
страницы были запачканы, замусолены грязными пальцами. В этой книге он читал об
ужасных преступлениях, от которых кровь стынет в жилах; об убийствах из-за
угла, совершенных на безлюдных проселочных дорогах; о трупах, сокрытых от глаз
людских в глубоких ямах и колодцах, которые — как ни были они глубоки — не
сохранили их на дне, но по истечении многих лет выбросили их в конце концов на
поверхность, и это зрелище столь устрашило убийц, что в ужасе они покаялись и
молили о виселице, чтобы избавиться от душевной муки. Здесь читал он также о
людях, которые, лежа глухой ночью в постели, предавались (по их словам)
греховным своим мыслям и потом совершали убийства столь ужасные, что при одной
мысли о них мороз пробегал по коже и руки и ноги дрожали. Страшные описания
были так реальны и ярки, что пожелтевшие страницы, казалось, краснели от
запекшейся крови, а слова звучали в ушах Оливера, как будто их глухо
нашептывали ему призраки умерших.