Львы умирают в одиночестве - читать онлайн книгу. Автор: Ольга Владимировна Покровская cтр.№ 31

Но по порядку… В тот день меня мучила мигрень, и ты отправился за таблетками. Я же, слоняясь по номеру отеля, для чего-то включила телевизор, и тот сразу же взревел надсадной трагической нотой. И я, еще не осознав, что происходит, вдруг почувствовала, как меня словно окатило ледяной волной, от которой воздух застыл в легких, а внутри мучительно заболело.

– Сегодня, – объявил диктор по-турецки, – в своей квартире был найден мертвым Адлан Племич, известный турецкий театральный актер боснийского происхождения.

Алекс, в этот момент то, что еще оставалось от моего сердца, дернулось у меня в груди, словно пронзенное острым кусочком льда, и покатилось куда-то. Я без сил опустилась на пол, не в состоянии оторвать глаз от телевизора. Там, на экране, плыла перед моими глазами та жуткая комната из моего кошмара. Панно с античными богами, теперь забрызганное кровью, низкий столик с рассыпанными по стеклянной поверхности крошками марихуаны и круглыми пятнами от винных бокалов, стереосистема, из которой даже сейчас раздавался потерянный голос Кобейна. А на полу накрытое какими-то подплывшими кровью тряпками изломанное тело. Арлекин, исполнивший свой последний танец и павший мертвым тут же, на сцене.

– В раннем детстве Адлан Племич пережил травматичный эпизод – в результате землетрясения дом, в котором он жил с семьей, оказался разрушен, его родная сестра погибла, а сам Адлан больше суток провел под завалами, прежде чем его откопали спасатели, – продолжал диктор. – Травма отразилась на его психике, и Адлан много лет страдал биполярным расстройством, которое удавалось более или менее скомпенсировать лекарствами. Однако в дни работы над сложными ролями Племич имел обыкновение отказываться от препаратов, чтобы они не мешали ему прорабатывать характер персонажа. Вероятно, именно это и стало причиной самоубийства, так как в последние месяцы Адлан репетировал дядю Ваню для спектакля в…

Ты понимаешь, Алекс? Сама того не ожидая, я получила ответы на все вопросы. Меня ведь так занимало тогда, что же произошло с ним, что искалечило его, превратило в разболтанного Пиноккио, в порочного, гениального и до глубины души несчастного Арлекина. Я же так страдала тогда от поразившего меня несоответствия, так горевала, что придуманный мной человек, как оказалось, не существовал в действительности. Теперь же я вдруг осознала, что эти его бессвязные речи – о страхе тьмы, о клаустрофобии, о неутолимой жажде простора, свободы, свежего ветра и яркого солнца – все это было его отчаянной попыткой рассказать мне о том ужасе, который ему довелось пережить в детстве. Который навсегда изменил его сознание, искорежил его, сломал… Может быть, вот так же он пытался достучаться и до других, взмолиться о помощи. И никто, никто его не услышал, Алекс. И я не услышала…

Алекс, я ведь знала о землетрясении, я читала упоминания о нем в его биографии. Но нигде, нигде не было сказано, насколько серьезен был этот эпизод, как сильно он сказался на психике Адлана. И я не придала ему значения, как не услышала и его завуалированной отчаянной мольбы о помощи…

Только в тот день я вдруг начала представлять себе, как он, маленький, одинокий, покалеченный, лежит где-то в полной темноте и не может вздохнуть, потому что на грудную клетку давит обрушившаяся балка. Возможно, сжимает в кулаке холодные пальчики мертвой сестры и зовет, зовет хоть кого-нибудь, кто сможет его спасти. А никто не приходит. Часами…

Вот почему он так боялся ночи и одиночества, Алекс. Вот почему так мучительно бежал от пережитого ужаса, который, как быстро бы он ни мчался, всегда смрадно дышал ему в затылок. Вот отчего были эти его вспышки энергии и следующие за ними провалы в самое черное отчаяние. Это болезнь, спровоцированная тем детским ужасом, изводила и ломала его. А я этого не поняла…

Я смотрела на экран телевизора и представляла себе, как он пришел в тот вечер домой. Подошел к бару, налил себе вина, скрутил самокрутку. Остановился перед зеркалом и долго разглядывал собственное отрешенное лицо, спокойно прикидывая, покончить ли со всем прямо сейчас или пережить еще одну ночь липкого кошмара. А затем достал из сейфа дробовик, зарядил его и…

И ничего больше не осталось. Лишь завывающий из динамиков Курт Кобейн и красочные брызги яркой крови Арлекина на стенах.

Больше я ничего уже не видела. Перед глазами стояло только, как он лежит там, в своей жуткой квартире, обезображенный, и над кровавым месивом, что было когда-то гордо посаженной головой с искусно вылепленными чертами, плавает дым марихуаны, и звучат слова о том, что жизнь окончилась вчера. И от этого было так больно, что я заметалась, как раненое животное, и убежала куда глаза глядят, в надежде хоть как-то избавиться от рвущей мне душу, выворачивающей нутро боли.

Я думала… Алекс, я думала о том, что было бы, если бы я поняла, если бы осталась с ним. Если бы вняла его бессловесным просьбам о помощи, если бы нашла способ убедить его не выгонять меня, если бы попросту отказалась уходить. Вцепилась в него из последних сил и осталась там. Выходила, вымолила его у судьбы, выплакала, отстояла… Как думаешь, может быть, я могла бы его спасти? Я не знаю… Но это мучительное чувство вины и незавершенности не отпускает меня с тех самых пор.

Алекс, я любила его, понимаешь. Просто хотела прислониться к его ногам и слушать, слушать его прокуренный низкий голос, а придя домой, знать, что вдохновение меня не покинет, что я стану талантливее и напишу выдающееся произведение. А потом снова наступит ночь, и мы снова увидимся в его квартире, и никакие страшные существа больше не будут манить за собой, увлекать в бесовские хороводы. Я лишь хотела не потерять его, Алекс, оставить этот возлюбленный профиль в своей больной жизни.

Я хотела только одного – чтобы он не исчезал. Никаких игр, глупых разговоров, позерства, холодных, наигранных объятий и украденных у его подруг поцелуев. Я хотела хотя бы иногда видеть его и затем каждую секунду помнить, что все было не зря, раз он существует на этом свете.

Я любила его больше себя самой, я любила все самое лучшее, что было во мне, но непостижимым образом было так же и в нем. Я любила его не за то, что он красив, а просто он был моим отражением, но гораздо более совершенным.

И я ушла тогда, не поняла, послушалась его холодных слов, потерялась в многоликой толпе безумного города. Ушла, все еще надеясь на какое-то завтра. А завтра не было, только одно бесконечное вчера. И его больше не было. Не было ничего.

Я не помню, что было со мной потом. Должно быть, я бродила где-то, бормотала что-то себе под нос, то смеялась в охватившем меня безумии, то принималась безутешно рыдать. Наверное, кто-то сжалился надо мной, вызвал «Скорую» или отвел меня в больницу… Я не помню, не знаю…

О, прекрасные, подернутые предрассветным туманом луга Боснии, такие юные, такие глубоко изумрудные, словно те глаза, которые преследуют надменного, всезнающего русского писателя уже два года.

Воздух, напоенный запахом свежескошенной травы, и мяты, и чуть уловимым оттенком хвои, чуден и свеж, наполняет легкие, заставляя поверить, что жизнь не окончена там, далеко, за серыми стенами чьей-то чужой судьбы. Что никогда больше не будет боли и мрака, не будет ужаса и тяжести. И одиночества, его тоже не будет никогда…